Достало ... прощай Россия ... не навсегда

[Oleg.Ol]

Достало все тут ...
Переезжаю в штаты
может там менее доставалово ... а может и нет ... а потом куда? ... в Сомали, наверное в африку с калашником ... ))

[Oleg.Ol]

А ведь ненавижу идеи создавшие и питающие Штаты ... но все равно туда ....
может это выбор из наименее ...

Россия- это прекрасная страна и прекрасные люди ... в большинстве ... гммм ...
Но государство российское - это монстр ... как оно отбирает своих чиновников - это пестня!
Жадные жестокие жирные сволочи поголовно ... и путин во главе такой во всем белом ...
УЖОС

Кто может объяснить как прекрасные русские люди которых я знаю немало ... могут исторгать из себя такое ужасное инфернальное существо как россиянское чиновничество (государство)?

[Pipa]

Кто может объяснить как прекрасные русские люди которых я знаю немало ... могут исторгать из себя такое ужасное инфернальное существо как россиянское чиновничество (государство)?

      Я, пожалуй, объясню. Ответ прост: на самом деле большинство из нас - "инфернальные существа" . А в тех случаях, когда эта инфернальность не проявляется, относятся к ситуациям, в которых такую инфернальность человек проявить не имеет возможности.
      Это случай уже давным-давно мусолили русские писатели, удивляясь, отчего богатые такие плохие, а бедные хорошие . Тогда как ответ тот же самый - "человек дна" не может проявить свои инфернальные качества, т.к. его влияние на окружающих минимально. Однако с ростом возможностей и влияния открывается поле и для проявления инфернальных черт личности, которые доселе проявиться не имели возможности.
      Вот и революция 1917-го года тоже была ошибкой, т.к. была построена на теории, что рабочий класс является самым сознательным. Тогда как сознательность рабочего класса снова заключалась в его бедности и угнетенности, а отнюдь не в высоком моральном уровне. При этом было достаточно выдвинуть любого рабочего или крестьянина на руководящую должность, как от сознательности оставался пшик, а инфернальность зашкаливала.
      Т.е. чиновники - совершенно типичные граждане нашей страны, общественное положение которых позволяет им проявлять свою суть, в том числе и в инфернальной области.
      Оно и в физике/химии так - свойства химических элементов проявляются в соответствующих обстоятельствах, а пока эти обстоятельства не возникли, никак не возможно узнать, что такие свойства у элементов есть. Скажем, до тех пор, пока золото не погрузили в царскую водку, оно кажется совершенно инертным металлом.    

[terra]

ведь ненавижу идеи создавшие и питающие Штаты

а какие именно идеи? если есть время ответьте,пожалуйста

[Quangel]

может там менее доставалово ... а может и нет ... а потом куда? ... в Сомали, наверное в африку с калашником ... ))

Мне тут как-то Приднестровье рекламировали,документы ходят советские,на улицах красные флаги,милиция в советской форме.  Полное впечатление,что вернулся в СССР 80-х. Жаль,работы нет. 

[terra]

Для полного впечатления должны быть пустые магазины,очереди.. и нахрен работа? покупать все равно нечего(учти! ты будешь не в Москве)))

[valeriy]

Вот и революция 1917-го года тоже была ошибкой

Нет, революция 1917-го года не была ошибкой. Династия Романовых, перегруженная дармоедами-аристократами, изжила себя.Что и выразилось в отречении Николая II от царствования, под натиском буржуазного, либерального правительства (был период в промежутке между февралем и октябрем, когда либералы держали бразды правления в своих руках). Но их правление оказалось дефектным по той причине, что также полагали, что войну надо вести до последнего русского солдата. Но Россия устала воевать в условиях отвратительного снабжения фронта всем, начиная от снарядов и вплоть до портянок.

Именно поэтому большевики смогли взять власть в свои руки и уберечь Россию от распада на множество мелких государств. Хорошо это было бы, или плохо, если бы Россия распалась на множество мелких государств? С точки зрения геоэкономики можно сразу предсказать исход такого распада. Многие эти государства попали бы в колониальную зависимость к более сильным Западным государствам (в частности, сейчас мы умные и видим , что случилось на примере распада СССР).

Но в то время, обратите внимание, не русские (в своем большинстве с крепостным мышлением) были идейными вдохновителями революционных процессов 1917-го года. Ими были евреи, именно потому, что они не были инфицированы крепостным мышлением. Именно евреи, в кожаных куртках и с маузером на боку, вели русских (и всех других) на бой против засилья дармоедов-аристократии.

В момент большого революционного подъема не было основ для инфернальности (хотя лучше сказать - тех маразматических качеств, которые отличают эгоизм индивидуалиста от коллективной целесообразности). Впрочем, в романах Николая Островского "Как закалялась сталь" и Алексея Толстого "Гадюка" ярко описывается такой мир маразматических людей. Наверное он неистребим, поскольку стремление человека жить хорошо, является вполне нормальным стремлением. Но когда эта красивая жизнь достигается ценой паразитирования на остальных людях, когда это достигается откровенным "объеданием" себе подобных (оставляя им тот прожиточный минимум, который позволял бы им только физиологически выживать и не более того), такое общество обречено на хроническое отставание в прогрессе от передовых цивилизаций. На данный момент наше Российское общество пребывает именно в этой стадии медленного гниения. И судя по всему, есть большая масса людей, которых такое состояние очень устраивает. Поскольку именно в этот момент открывается хороший шанс для паразитирования (в точности как и во времена алкаша Ельцина).

[Oleg]

А ведь ненавижу идеи создавшие и питающие Штаты ... но все равно туда ....

а что там за такие идеи ?
вот про некоторые из них в фильме -

http://maintracker.org/forum/viewtopic.php?t=3268284 - Сокровище нации / National Treasure (Джон Тёртелтауб / Jon Turteltaub) [2004, США, боевик, приключения, BDRip-AVC] [720p] Dub + DVO + AVO + Original + Subs

 .."Но ежели долгая череда злоупотреблений указывает на желание принудить их смириться с существующим игом абсолютного деспотизма, их право и их долг- низринуть такое правительство и вверить новым стражам попечение об их будущем!" - это значит, что если что-то не так, то те кто способен что-то предпринять - обязаны это сделать!
(Цитата из Декларации Независимости USA)

http://old.russiaforall.ru/material.jsp?matid=286

Фильм — яркий пример того, как граждане государства относятся к собственным национальным ценностям и символам, к тому, что делает их нацию известной во всем мире, вызывая ненависть, восторг, иные различные чувства, но только не безразличие и, уж тем более, не презрение.

Целый ряд преданий, связанных с Древним Египтом, Крестовыми походами, с Орденом тамплиеров авторы фильма увязали с историей о неком сокровище, собиравшемся на протяжении веков и попавшем на Американский континент.
...
В преамбуле Декларации её составитель, Томас Джефферсон, сумел вместить главные идеи своей эпохи. Преамбула определяет социально-правовые основы человеческих сообществ: «Мы считаем самоочевидным следующие истины: все люди созданы и наделены своим создателем определенными неотчуждаемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, чья справедливая власть зиждется на согласии управляемых».

Сегодня мы, будучи гражданами современных государств, частенько забываем, какие условия определяют наши отношения с правительством, забываем, почему чиновники являются именно «слугами народа», и что они кормятся именно за наш с вами счет. Ведь именно правительство должно выполнять нашу волю, защищать нашу жизнь и свободу. И если оно забывает свою обязанность, то именно в НАШЕМ ПРАВЕ заменить его теми, кто воистину достоин нашего выбора.

Сегодня эта мысль актуальна как никогда в тех странах, где забывают, зачем нужны правители, и что мы сами вправе решать свою судьбу. Хотя мы по привычке называем авторов Декларации «отцами-основателями», сами они таковыми себя никогда не называли, справедливо считая, что выполняют волю всех сограждан, и основателями Соединённых Штатов являются не они, а весь американский народ.

В нашей стране довольно долго у власти находились те, кто никак не связывал себя со своим народом. Время, когда царь был душой, сердцем и разумом своей страны, если и вправду было, то давно миновало. Используя лозунги «всеобщего равенства и братства» долгое время нами пытались управлять те, кто имел к воле народа самое отдалённое отношение. Их власть держалась сначала на обмане, потом на силе, и снова на обмане. Мы выросли, поумнели, прекрасно видим, что творится вокруг. И сегодня нам дана возможность менять тех, кто нами управляет. Нами не владеет чья-то корона, поэтому, в отличие от американцев, нам не нужно совершать революций. Мы вполне можем разобраться с тем, какая власть нам подходит в рамках существующего государства.

Однако, если мы попробуем переложить на кого-то ответственность за свой выбор, то можем попасть в ещё более сильную кабалу, а то и рабство. То, о чем предупреждали в свое время антиутописты Джек Лондон, Замятин, Оруэлл относилось не к эпохе «развитого социализма». Мир романов «Железная пята», «Мы» и «1984» только грядет. Речь не об идеологическом рабстве, время идей о «рае на земле» давно прошло. Речь о тупом подавлении всякого инакомыслия, всего того, что делает человека человеком.

Чтобы это мрачное время никогда не наступило, и никогда не сбылось ни с нами, ни с нашими детьми, надо вновь прислушаться к тому, что было проговорено и зафиксировано в далеком XVIII столетии, в одном из величайших документов человечества — Декларации независимости.

...Кстати, из всех приключенческих фильмов Голливуда последних лет «Сокровище нации» — один из лучших, причем, именно его первая часть.

http://maintracker.org/forum/viewtopic.php?t=3666708 - Сокровище нации 2: Книга Тайн
, http://maintracker.org/forum/viewtopic.php?t=4262469

2.
Итого по итогам столетнего "воспитания нового человека "светлого будущего на основе идей "коммуно-теоретического (псевдо)научного марксизьму-ленинизьму" имеем "сапиенса" с моделью сознания "Всё вокруг народное - всё вокруг - моё" , "То, что не прибито гвоздями - мое! А то, что прибито, но можно оторвать – не прибито!"

и отрывают .. уже у окружающих на ходу подмётки..  - все налоги 51% + инфляционный налог до 40% в год - https://www.youtube.com/watch?v=caGJ00gwkpU - комменты можно почитать

+ в сановно-чиновных судах защита до сих пор зело сомнительная http://quantmag.ppole.ru/forum/index.php?topic=3792.msg71097#msg71097

и т д https://www.youtube.com/watch?v=J0R7cwNyCy4

красивая жизнь достигается ценой паразитирования на остальных людях, когда это достигается откровенным "объеданием" себе подобных (оставляя им тот прожиточный минимум, который позволял бы им только физиологически выживать и не более того), такое общество обречено на хроническое отставание

дык везде "объедание" даже в мире животных-насекомых-вирусов постоянно мимикрирующих-паразитирующих

и только человек может пожаловаться в суд. если он есть. и вменяемый.

вот водочные паразиты у муравьёв http://yandex.ru/yandsearch?text=ломехузы

а вот "Молекулярная мимикрия вирусов - http://chem21.info/info/1422030/

и что - у многих людей мозг муравья раз их так же легко развести поллитрой ? или заскорузло-портяночным марксизьмом-утопизьмом ? выходит так ?

[Oleg]

add

http://flib.nwalkr.tk/b/231565/read

День второй.
На этой планете творятся невероятные вещи. Вернее, омерзительные. Я еще не оправился от потрясения. Я собственными глазами видел, как большой курдль подошел к курдлю поменьше — это было в чистом поле, довольно даже сухом, заросшем рыжеющей травкой, в какой на Земле водятся рыжики, — так вот, значит, подбежал он к этому малышу, спокойно жующему травку, тщательно обнюхал его, и тут великана вырвало; тогда тот, маленький, припал сперва на передние, потом на задние ноги, в точности как верблюд (но размерами больше кита), съел все это, облизнулся и завыл. И завыл он так дико, глухо и так тоскливо, так безнадежно и мрачно, словно голосили эти вечно пасмурные просторы, — у меня просто мороз прошел по телу, еще переполненному омерзением. Тогда тот, что побольше, схватил коленопреклоненного за ухо и, оборвав его одним щелчком пасти, начал жевать, методично чавкая и двигая губами вверх-вниз, как корова, обгрызающая молодые побеги. Потом надгрыз тому второе ухо, но сразу же выплюнул, словно оно ему не понравилось. Тогда малыш, припавший к земле, зашевелился. Его явно тошнило. Курдль и курдленок, глядя друг другу в стеклянные вылупленные глаза, зарычали так, что у меня волосы стали дыбом. Затем поднялись, стали рыть землю задними ногами и разошлись без спешки в разные стороны. Что бы это значило? Я осторожно приблизился к истоптанному месту с поистине колодезными ямами — следами их ног; ноги у них расширяются у пятки, и каждая шире небольшого домика. Из зеленоватой лужи величиной с пруд тишком, молчком вылезали низкие, сгорбленные существа, вполне человекоподобные двуногие, но сзади у каждого имелась лишняя пара куцых конечностей, по которым стекала не то чтобы вода, а, скорее, жижа; о ее происхождении я предпочел не задумываться. Они были явно знакомы с цивилизацией, потому что носили одежду, и притом двубортную, с пуговицами спереди и сзади, с широкими хлястиками, скроенную на манер реглана; а их добавочные отростки были вовсе не ноги, но полы этой странной одежды, напоминающей сшитый из двух половин фрак. Я принял их за конечности лишь потому, что они мешкообразно оттопыривались и размеренно покачивались на ходу; но потом кто-то из них сунул туда руку, и в ней появился бурдючок, который был немедленно приложен ко рту. Значит, это у них карманы для еды и питья. То и дело прикладываясь к своим бурдючкам, они понабирали в мешки водорослей, плавающих в луже, затем один, повыше ростом, что-то прокашлял, все выстроились в длинную шеренгу, и откуда-то — понятия не имею откуда — появился письменный стол. Должно быть, складной; видимо, кто-то нес его на спине, как рюкзак. Тот, повыше, уселся за стол, и образовавшаяся на моих глазах длинная очередь начала медленно продвигаться вперед; проходя перед сидящим — каким-то чиновником, в этом я уже не сомневался, — каждый поочередно предъявлял ему белый треугольник, зажатый в руке, то ли удостоверение, то ли просто карточку из плотной бумаги или пластика. Чиновник восседал, широко расставив согнутые назад колени; он вел себя со всеми одинаково: смотрел на карточку, потом на лицо проверяемого и наконец заглядывал в небольшую, но очень толстую, мокрую, грязную книгу или тетрадь, водя пальцем по страницам, как если бы искал там нужный номер. Затем брал треугольник, клал на стол, шлепал печатью и издавал отрывистое покашливание, а я не мог взять в толк, как это он может делать все сразу: ведь чтобы листать книгу, требовалась третья рука, а у него, безусловно, были всего лишь две; но тут я заметил, что сидит он не на стуле, а на одном из своих собратьев, и тот, согнувшись под тяжестью чиновника, поминутно подсовывает ему какой-то список или каталог. Шло это довольно гладко, но у меня занемели ноги от стояния в неудобной позе за кучей грязи; наконец проверка кончилась, стол со сложенными ножками взвалили кому-то на спину, все построились в колонну по трое и зашагали к линии горизонта, туда, где синел густой лес. Я все это время сидел пригнувшись, не решаясь высунуть носа. Вернувшись в ракету, долго мылся, чистил и драил одежду, особенно обувь, и размышлял об увиденном.

День шестой.
...
Сопя как паровоз, я несся из последних сил, отчаянно высвобождая ноги из-под каких-то кривых, склизких корней, в полной уверенности, что, если я подверну ногу, хорошего будет мало, как вдруг земля подо мной расступилась, и я полетел в черный провал; илистая грязь смягчила удар, и почти в то же мгновение в этой тьме египетской я столкнулся с каким-то существом, существом разумным, с туземцем: когда оба мы закричали от неожиданности — или от страха, — под рукой у себя я почувствовал промокшую, тяжелую, грубую ткань одежды. Вот тебе и «первый контакт»! Ни я не мог увидеть его, ни он меня. Мы отскочили друг от друга как ошпаренные. Наверное, он тут же сбежал бы — только бы я его и видел (точнее, трогал); он прятался в этих норах давно и знал их, как собственные карманы; однако моя многолетняя выучка не прошла даром. Я включил переводилку и сказал, вернее, прохрипел в микрофон: «Не убегай, чужое существо, я твой друг, прибыл издалека, но с добрыми намерениями и не сделаю тебе ничего плохого». Что-то в таком роде, потому что с инозвездными существами не следует вдаваться в подробности; нетрудно представить себе, каково пришлось бы высокоразвитому люзанцу, который ночью высадился бы, скажем, в Иране или где-нибудь еще в Азии: он мог бы считать себя счастливчиком, отделавшись полугодом тюрьмы. По правде, я не рассчитывал на благоприятную реакцию соседа, и то, что он вдруг затих, уже было для меня приятной неожиданностью. «Кто ты?» — спросил я осторожно и добавил, что сам я ученый-исследователь и прибыл сюда для изучения жизни курдлей. Он не сразу избавился от подозрений, но в конце концов внял моим уговорам и ощупал меня, проверяя, какое на мне снаряжение; как ни странно, он опознал ноктовизор, хотя такой модели он знать не мог: модель как-никак была японская. Слово за слово, не без многочисленных недоразумений, мы все же нашли общий язык, и вот что я услышал от своего ночного товарища по несчастью.

Он был молодым и многообещающим курдляндским научным работником, абсолютно преданным Председателю, а равно идее политохода, поэтому власти позволили ему продолжить учение в Люзании. После каждого семестра он возвращался домой, то есть в своего курдля. На беду, во время последнего возвращения он дал промашку и схлопотал пять лет Шкуры. Он не подал апелляцию, поскольку апелляция, как свидетельство особенного упорства в заблуждениях, ведет обычно к ужесточению приговора. Я ничего не понял. Переводилка работала безупречно, но переводила она слова, а не стоящие за ними общественные явления. Мы сидели бок о бок в непроницаемом мраке, на пне, выступавшем из ила, и ели шоколад, который очень пришелся ему по вкусу. Он заметил, что нечто подобное ел в Люлявите — в университете этого люзанского города он работал над диссертацией по астрофизике. Медленно и терпеливо он объяснил мне, в чем заключалось его несчастье. Курдляндская пресса, правда, доходит до Люзании, но «Голос Курдля», который он читал регулярно, о любых неприятных фактах умалчивает; поэтому он не знал, что на родине уже новый Председатель, а предыдущий вместе с двумя другими Суперстарами (Самыми Старшими над Курдлем) образует так называемую Банду Четырех, или ПШИК (Преступная Шайка Извергов и Кретинов). Едва лишь он выкрикнул обычное приветствие «О-ку-ку!» — в честь Отцов и Кураторов Курдляндии — и перечислил в правильной очередности их титулы, награды и имена, как был арестован. Объяснения не помогли. Впрочем, он знал, что они никогда не помогают. Он получил пять лет Шкуры (Штрафного Курдля) и сбежал оттуда две недели назад. Курдль, из которого он сбежал, воспользовавшись ротозейством охранников (они очень распустились на службе, говорил он, им все бы только солнечные ванны принимать на хребте), — действительно труп, трупоход, или курдьма, как говорят заключенные, которые приводят его в движение собственными усилиями, как галеру. Тут я начал припоминать, что о чем-то подобном читал в архиве МИДа. Однако я ни о чем не спрашивал — пусть выговорится.

Будучи ученым, да еще астрофизиком, весть о моем земном происхождении он воспринял без особых эмоций. Он, впрочем, слышал о Земле и знал, что у нас никаких курдлей нет, в связи с чем выразил мне свое сочувствие. Я было решил, что это горький сарказм, но нет, он говорил совершенно серьезно. Интересно, что он никого не винил в своей участи, не сетовал на приговор и каторжные работы, хотя и жаловался, что масло для смазки суставов охранники почти целиком сбывают налево, несмазанный костяк чуть не лопается, когда его чудовищные мослы приходят в движение, а скрипа и скрежета при этом столько, что можно с ума сойти. Что же касается нациомобилизма, он по-прежнему стоял за него горой. Он лишь считал, что посылаемых за границу стипендиатов следует перед возвращением информировать в курдляндском посольстве; разве это по-государственному — заставлять таланты терять столько лет в Шкуре? Никто не должен быть подвергнут незаслуженной ломке карьеры! В Люзании, уверял он, полно энтузиастов политоходственности, особенно среди студенчества и профессорско-преподавательского состава. Они там просто чахнут от всеобщего счастья.

Шоколад или что-нибудь в этом роде, конечно, лучше, чем бррбиций (похлебка из гнилых мхов и водорослей), но отдельные факты нельзя рассматривать в изоляции от Целого. Я осторожно заметил, что, если бы их «Голос Курдля» давал добросовестную информацию, никто не рисковал бы кончить так, как кончил он. Он всплеснул руками. Я не видел этого, но почувствовал: ведь мы прижимались друг к другу на гнилом пне, спасаясь от пронизывающей ночной сырости. Но тогда, сказал он, пришлось бы расписывать и люзанские лакомства, а простой люд, у которого ум за разум зашел бы, пустился бы в повальное бегство из курдлей, и что стало бы с идеей политохода? Допустим, заметил я, ну и что, ведь мир не перевернулся бы? Он возмутился до глубины души. Как же так, повысил он голос, полтора века идейных исканий, дезурбанизации и онатуривания общества — все это пойдет насмарку потому лишь, что где-то есть что-то вкуснее бррбиция?

Чтобы его успокоить, я спросил об облаве. Он отвечал своим прежним, ровным, несколько грустным голосом, а переводилка скрежетала мне в ухо его слова. Ну, конечно, он знал об облаве, потому-то он и спрятался здесь, раньше это был политический полигон, он прошел здесь курс обучения три года назад, так что изучил местность до последнего бугорка. Знал он, и как пройти через минные поля, ведь он сам устанавливал мины. То, что я не взлетел на воздух, несколько его удивляло, но у него были заботы поважнее. Мы проболтали так полночи. Облава нас миновала; луна зашла, и стало тихо, словно в могиле. Я называл невидимого экс-шкурника Пятницей — его настоящее имя мне никак не давалось, хотя он произнес его по слогам раз шесть. Впрочем, какое это имело значение? Он обращался ко мне «господин Тоблер». Почему Тоблер? Так называлась фирма, выпускавшая шоколад с орехами, которым я его угостил, и он счел это моим именем. Имена собственные доставляют переводилкам больше всего хлопот. Мне показалось, что мое настоящее имя он считал определением моего характера (тихоня, или тихий омут). Я, впрочем, не разуверял его, мне не терпелось услышать побольше о нациомобилизме. Как можно заниматься астрономией в курдле? Разумеется, нельзя, ответил он снисходительно, но политоход — это прежде всего идея, а одной идеей не проживешь, нужно что-то конкретное на каждый день. В данном случае — курдли. Впрочем, жизнь в курдле — превосходная школа, формирующая esprit le corps, дух сотрудничества в тяжелых условиях, и открывающая перспективы на будущее. Какие? Ну, распрощаться с курдлем и поселиться где-нибудь под Кикириксом (или, может, Риккиксиксом); климат там очень здоровый, трясин никаких, курдлей тоже, в центре — правительственный квартал, но сам Председатель, а также Совет Суперстаров живут где-то в другом месте.

У меня создалось впечатление, что ему известен адрес высшего курдляндского руководства, но он, хоть и побратался со мною в этой черной глуши, все же не до конца доверял мне. Говорят, сообщил он по секрету, что ни один из Суперстаров в жизни не видел живого курдля, а только Взгромоздонтов, то есть красочные макеты этих могучих животных, образуемые гражданами во время государственных праздников перед почетной трибуной, на которой стоит сам Председатель. Видимо, перед тем, ночью, я наблюдал репетицию такого показа, ведь нужно немало потрудиться, чтобы проявить себя во всем блеске перед руководителями, под звуки гимна и шелест знамен. Ему самому посчастливилось когда-то быть верхней частью левой задней стопы такого Взгромоздонта. Он замечтался и тяжко вздохнул. Рискуя навлечь на себя его гнев, я спросил, что прекрасного, собственно, он видит в этой страшноватой твари? Вместо того чтобы возмутиться, он иронически рассмеялся и сказал, что не настолько уж он темен по части земных дел, каким я его, безусловно, считаю. У вас ведь есть государственные гербы, не так ли? Львы, а также орлы и прочие птицы. И что же прекрасного в этих оперенных тварях? Или вам неизвестно, что орел своими когтями и клювом разрывает всяких невинных зверушек, а также ходит под себя в гнезде? Разве это мешает вам склонять голову перед его изображением? Но мы, возразил я, не живем ни в орлах, ни во львах. Не живете, пожал он плечами, потому что не поместились бы. Нам просто больше повезло. Нациомобилизм — это традиция, освященная временем, курдль — ее воплощение, его биология — наша государственная идеология, а тот, у кого есть шарики в голове, не окончит свои дни в брюхе, и, если бы не роковая случайность, он уже через год сидел бы за отличным импортным телескопом под Кикириксом. Впрочем, в здоровом теле — здоровый дух. Ни один люзанец (он говорил «люзак») не выдержал бы и трех дней в такой яме, питаясь кореньями, а он вот живет здесь уже две недели и не жалуется, потому что в Шкуре еда была немногим лучше.

Я спросил, как ему показалась Люзания. Ведь там ему жилось хорошо? Конечно, ответил он, и он даже намерен пробраться через границу в Люлявит и продолжить занятия на факультете профессора Гзимкса, его научного руководителя. Он засядет за докторскую — чтобы вернуться, когда объявят амнистию или когда нынешний Председатель окажется демоном и чудовищем. Ибо он патриот и следует принципу: right or wrong my country[это моя страна, права она или не права (англ.).]. Впрочем, какое там wrong! Каждый, кто сидит в курдле, живет надеждой поселиться под Кикириксом, а эти люзанцы не ждут уже абсолютно ничего. Приходилось ли мне слышать о синтуре, гедустриализации и фелискалации — фелитационной эскалации? Вот именно. Курдля можно покинуть раз в полгода на 24 часа, получив пропуск, а этикосферу, эти путы и кандалы ошустренного счастья, — никогда, никоим образом, и если бы я только знал, как завидовали ему его молодые коллеги, когда он возвращался в Курдляндию на каникулы… Я спросил, что бы с ним сделали, если б его захватила облава, и этим страшно его обидел — или же возмутил. Он назвал меня бесстыдным чужеземцем, слез с пня на землю и лег спать. Я посидел над ним какое-то время, потом лег рядом и мгновенно заснул. Проснулся я на рассвете один. Пятницы и след простыл. Он даже не объяснил мне, где проход через минное поле. К счастью, моя собственная тропа застыла в ледяной кашице, и, осторожно ступая в свои следы, к полудню я добрался до ракеты, встретив по пути лишь курдля-малыша, барахтавшегося в луже. Благодаря Пятнице я знал, что это либо пустующая жилплощадь, либо односемейные домики функционеров среднего звена. Но я уже был сыт по горло курдлями — любой масти, формата и темперамента.

Я устроил стирку, выгладил визитный костюм, слегка перекусил и взлетел на такую высокую орбиту, с которой можно было вернуться на Энцию с космической скоростью, — я не намеревался ставить люзанцев в известность о своем пребывании в Курдляндии. Я хотел появиться на их радарах в качестве прибывающего прямо с Земли ее полуофициального посланника. Так было вернее. Установив связь с космодромным диспетчерским пунктом под Люлявитом и приняв пожелания удачного приземления, я приготовился к неизбежным в таких случаях церемониям: мне дали понять, что кроме Председателя и активистов Общества энцианско-человеческой дружбы будут представители государственных органов. Бриллиантом первой величины засияла на моем экране столица Люзании — незадолго до наступления полуночи; так сложилось, что приземлялся я, когда солнце давно зашло. И двумя великолепными изумрудами в одной оправе с этим бриллиантом вспыхнули его города-спутники Тлиталутль и Люлявит. Посадку я выполнил образцово и, сидя в откинутом кресле, уже в своем лучшем костюме, слушал «кошачий концерт», гремевший из бортового репродуктора. Похоже, люзанцы, не разобравшись в моей государственной принадлежности, встретили меня гимнами сразу всех государств — членов ООН. Результат был чудовищен, но я понимал, что этот шаг был продиктован политическими, а не мелодическими соображениями. В три минуты первого я стоял в открытом люке корабля и в пылающем свете прожекторов, бьющем со всех сторон, под звуки оркестров начал спускаться по ковровой дорожке трапа, улыбаясь собравшимся толпам и приветственно махая руками над головой. При этом я не забыл украдкой взглянуть на корпус ракеты и убедился, что атмосферное трение обуглило ее и скрыло следы грязи, свидетельствовавшие о моей курдляндской эскападе. Чуть ли не галопом вели меня мимо шпалер приветствующих все дальше и дальше — наверно, подумал я, чтобы избавить от настырных телеоператоров и журналистов.

От гигантского вокзала в памяти у меня не осталось ничего, кроме гомона и ярких огней. Я даже толком не знал, кто меня окружает; меня бережно вели, направляли, подталкивали, пока я не погрузился во что-то мягкое, и мы тронулись неизвестно на чем, неизвестно куда. Ошеломленный переходом из туманных болотных пространств в водоворот ночного громадного города, я потерял дар речи, с бешеной скоростью несомый куда-то; пандусы, стартовые установки, гул, блеск, визг обрушивались на меня отовсюду, словно я был средоточием хаоса и вот-вот превращусь в какое-то месиво; я уже не отличал крыш от дорог, машин от ламп в этом блеске и в этой гонке, напряженной, как готовая лопнуть струна; я съеживался, словно дикарь, с огромными усилиями притворяясь спокойным. Не знаю, куда меня привезли, там был парк, подъезд, который оказался лифтом, наш экипаж раскрылся, словно разрезанный апельсин, мы вышли, уши у меня заложило, толстый люзанец с совершенно человеческим лицом воткнул мне в петлицу орхидею, которая тут же заговорила, — это была микропереводилка, мы прошли сквозь несколько залов, похожих на дворец и музей одновременно, статуи уступали дорогу — роботы? — нет, богоиды, сказал кто-то; ковры, а может, газоны — это в доме-то? — бронза, алтари (или столы?), кто-то заметил, что у меня нет темных очков, мне вручили их, я поблагодарил, действительно, слишком много было повсюду золотых слепящих поверхностей, двери открывались, словно вытянутые радужки кошачьих глаз, сверху сыпалась розовая пыльца, а может, это был какой-то туман; мебель пела — или это были куранты? — но шляпа люзанца, идущего рядом, тоже вроде бы что-то мурлыкала, он швырнул ее богоиду, стало тихо; в полукруглом зале, выпуклое окно которого смотрело на город, пылающий в ночи своими галактиками, к нам подлетели маленькие крылатые амурчики с подносами, уставленными закусками, но прежде чем я понял, что это, один из сопровождающих сделал знак — мол, не нужно, — и они упорхнули; еще один зал, сверху темный, зато светились пальмы или кусты. Меня провели в следующую комнату. Я увидел голые стены, в углу — что-то вроде домашней мастерской, белый ковер, запачканый или прожженный химическими реактивами, крюк в стене, ошейник на цепи, и я остановился, неприятно изумленный всем этим, но они упрашивали меня подойти и взглянуть, один из них взял ошейник, надел на себя, повращал глазами будто от восхищения, снял, остальные смотрели внимательно, с напряжением, как-то скованно улыбались — так что же? мне надеть этот ошейник?

это ку ку взято у Лема ?



был молодым и многообещающим курдляндским научным работником, абсолютно преданным Председателю

[Oleg]

отличают эгоизм индивидуалиста от коллективной целесообразности). Впрочем, в романах Николая Островского "Как закалялась сталь" и Алексея Толстого "Гадюка" ярко описывается такой мир маразматических людей.

Михаил Веллер задался однажды вопросом: почему пресловутое строительство узкоколейки в «Как закалялась сталь» было таким долгим и мучительным процессом? Для нормальных людей (каковы на тот момент главные герои романа и его экранизаций) при всех условиях тут работы на две недели, даже без особого надрыва. Не иначе, имела место диверсия: Веллер проконсультировался со знающими людьми и расписал процесс вплоть до сметы.

Но без надрыва, без истерики, без пупочной грыжи какая же героика?

Вот почему в обеих экранизациях «Стали», особенно в телевизионной версии студии Довженко, узкоколейка строилась с такими страданиями, что больно было за босого Конкина, чавкающего по грязи и еще умудряющегося после этого о чем-то просить под гармонику товарища Память. Это же относится к знаменитому райзмановскому кадру, к тому эпизоду «Коммуниста», в котором Урбанцев валит лес с предельной натугой; несознательный элемент бросается ему на помощь не потому, что вдруг обретает сознательность, но из чистого сострадания, которое из русского народа никакими бревнами не выбьешь.
Миф о Ленине, берущемся за самый тяжелый конец бревна (что при малом росте вождя значительно затрудняло процесс бревнопереноски всем остальным), относится к этой же категории мифов о тяжести труда как залоге его высшей целесообразности. Аврал, прорыв, надрыв,- вот нормальная атмосфера советской работы, и без этой атмосферы она теряет всякую ценность, хотя бы и будучи стократ более производительна. Занятно, что этот постулат не вступает в конфликт даже с пресловутой теорией бесконфликтности, когда герои, казалось бы, вкалывают играючи, но никак не признают тех, кто умудряется вкалывать с меньшими затратами энергии.

Труд – и чем тяжелее, тем лучше – призван был доставлять советскому человеку радость, и это не так глупо, как кажется на первый взгляд. Дело в том, что труд действительно такую радость доставляет, когда осуществляется в охотку, в силу призвания или на благо ближнему. Ни один процесс, включая занятие любовью, без этих условий радости доставлять не может.
Однако главная задача всего советского искусства – и киноискусства прежде всего – была в том, чтобы доказать, будто радость может доставляться занятием, вменяемым в непременную обязанность. Более того: именно эта обязательность процесса, его непременность для всех должна была составлять важнейшую компоненту этой радости – восторг от слияния с неким коллективным телом и коллективным делом. Здесь тоже есть момент здравый, поскольку именно труд позволяет проще всего осуществить то коллективное слияние, которое на какое-то время действительно способно спасти от экзистенциального одиночества. Думаю, что и Ленин, тогда уже усомнившийся в правоте своего дела, в момент несения бревна испытывал временную эйфорию и просто в силу физической усталости меньше размышлял о том, не следовало ли ему в свое время пойти другим путем. Труд был патентованным средством от рефлексии, панацеей от избыточных размышлений, и в этом смысле он исправно выполнял свою роль во всех советских картинах от «Большой семьи» до «Семьи Журбиных». Как только молодой герой в «Чистом небе» перестает трудиться и начинает размышлять, для ломающегося главного героя это становится невыносимо. Рефлексирующий, ищущий себя юноша, стоящий перед традиционной для всякого молодого человека экзистенциальной проблематикой, получал в советском кино один универсальный ответ, а именно путевку на производство.

Это примерно аналогично ситуации, в которой больной приходит к психоаналитику и вместо анализа своего состояния получает по лбу молотком, что временно отрубает несчастного как от реальности, так и от экзистенциальной проблематики. «Поди-ка попляши!» – слышит персонаж, мучимый нравственными проблемами, и либо обнаруживает себя на заводе (из фильма в фильм повторяющийся кадр, где экзистенциальная проблематика с легкостью смывается в душевой, вместе с копотью трудового дня, среди мускулисто-голых товарищей), либо добровольно едет на комсомольскую стройку, где находит дружбу, любовь, понимание и потную дивчину как венец всего.

Вообще тема пота в советском искусстве – отдельный разговор: как романтизм злоупотреблял слезами (ни один нормальный человек не льет их в таком количестве), так социалистический реализм проливал реки пота, и потому-то от всех его классических образцов так веет подмышками, подпругами, портянками. Труд в советском кино противопоставлялся рефлексии изначально – и даже «Строгий юноша» Абрама Роома в этом смысле не исключение.

Но вернемся к основополагающему смешению труда творческого и принудительного. Важнейшей задачей советского искусства было доказать, что радостен может быть ВСЯКИЙ труд, радостен именно в силу своей трудности, то есть в дело шел аргумент почти христианский – о необходимости и величии страдания. Но поскольку христианские аргументы в пролетарской среде не работают, художники естественным образом задались вопросом, как повседневный, необходимый, рутинный труд сделать праздником.

К слову сказать, Шаламов считал физический труд величайшим унижением человека – и был в этом безусловно прав, поскольку труд грубый, простой, повседневный есть именно унижение, напоминание о нашей плотской природе, печальная необходимость. Труд – пропитание вообще в строгом смысле не есть созидание, он является составной частью почти животного жизненного цикла и осуществляется машинально, вот как автор этих строк для прокорма пишет поденщину, переводит или дает уроки.

Героизировать этот процесс – все равно что героизировать акт питания или дефекации, поскольку все три составляющих цикла (труд – питание его продуктами – выдача вторичного продукта) являются, в общем, имманентными и достаточно грубыми чертами человеческой природы. Как сделать приятной и героичной наиболее обременительную часть триады, а именно труд? Над этим билось все советское искусство. Мариэтта Шагинян в «Дневниках» (порциями публикуемых в тридцатые годы) предлагала подать труд как игровой процесс. Интересно, что П.Луцик и А.Саморядов попытались сделать то же самое, но уже в ироническом контексте, в сценарии «Детей чугунных богов»: авторы рассказывали мне, что поставили себе целью доказать, будто из советского аврала можно сделать боевик не хуже «Рэмбо». Публикация этого сценария отчетливо показала: сделали (о причинах неудачи фильма я писал неоднократно).

Но пролетарий опять-таки с трудом воспринимает такие штуки: у него не хватает воображения представить, будто он играет у конвейера или сражается с огнедышащим чудовищем-вагранкой. В моем детстве подобные вещи срабатывали: идя в булочную, я любил себе представлять, что за мной следят, прятался дворами, и рутинный процесс приобретения батона становился-таки для меня праздником; но надраивая пол в казарме, я никогда не мог себе вообразить, что за мной следит кто-то, кроме дежурного по роте (да еще Господь, конечно, что меня лично утешало, но к парадигме советских ценностей никакого отношения не имело).

Короче, с игрой не сработало, и понадобились другие стимулы. С тридцатых годов в советском кино начинает мощно звучать тема соревнования. Это, надо признать, мощный стимул. Шедевром такого искусства останется чудовищный фильм «Светлый путь», двустишие из которого «Ой, боюсь, боюсь, устану, ой, боюсь, недокручу» варьировалось советским фольклором во всех ситуациях, на все лады,- мое поколение любило повторять эти строки, отвинчивая горлышко у очередной бутылки. Рекорд в картине, собственно говоря, ставится бессмысленный: героиня и на весь бы мир одна наткала бы полотна, но то же самое вполне мог сделать коллектив нормальных ткачих на нормальной технике.

В каком-то смысле соревновательный момент есть не что иное, как момент искусственного создания того самого аврала, который еще способен придать труду некую интригу. Мечась вдоль десятков станков, героиня взвинчивает («докручивает») себя до крайней степени, и то же самое проделывают рубающие уголек герои «Большой жизни». Всю плату за этот чудовищный надрыв лишь недавно толком описали А.Гоноровский и Р.Ямалеев в непоставленном пока сценарии «Первые на Луне», где кузнец Вадим Пименов достаханивается до того, что у него пресс ломается, в цеху пожар возникает,- а Пименов кричит: «Я еще смену могу! Я еще смену должен!»

Интересно, что включение в киноконтекст и вообще в контекст пропаганды пресловутой идеи соревнования есть интуитивная попытка заменить альтруистический мотив труда – эгоистическим: желанием первенства и славы. Это не так глупо.
Трудиться из альтруистических соображений могут только подвижники и святые, то есть люди наиболее невыносимые из землян; трудиться же из эгоизма может всякий нормальный человек, и ему не может не доставлять радости апофеоз всенародного признания. На такие апофеозы советское кино тридцатых годов со страшной силой не скупилось. К концу тридцатых, однако, теория бесконфликтности уже вовсю набирает обороты, хотя окончательно оформляется лишь в послевоенных «Кубанских казаках», «Сказании о земле Сибирской» и прочих мифопоэтических творениях перезрелого тоталитаризма. Процесс труда надлежит уже показывать без надрыва, без трагизма, ибо труд у нас стал не только делом чести, доблести и геройства, но и разлюбезным занятием, что народ иронически отразил в гениальном лозунге «Хлеба не надо, работу давай!» Тут возникают «Трактористы» – фильм наиболее показательный.

О надуманности конфликта тут говорить смешно, поскольку смешно вообще применять к этому блистательному гротеску какие-либо традиционные критерии. Вопрос в том, что это первая советская картина, где процесса труда нет как такового, вернее, он насквозь номинален, а есть какая-то беспрерывная песнь-пляска, тотальная подмена труда праздником. Мы почти не видим Клима Ярко пашущим, но зато видим пляшущим – и это позволяет нам с легкостью вообразить, как должен пахать такой плясун. Опять-таки вместо демонстрации трудовых подвигов Клима нам показывают, как этот поистине бурлескный персонаж с какой-то радости надумывает учить своих трактористов уставам Советской Армии. Разумеется, из трактора при определенных условиях легко соорудить танк, у них немало общего (оба ездят), но даже в условиях капиталистического окружения и усиливающейся классовой борьбы только очень воспаленное сознание способно вообразить бригаду трактористов, на досуге изучающих устав. Дальше – больше: возлюбленная Клима Ярко охотно подхватывает почин – и что же мы видим, дорогие друзья? Уже не трактористы, а трактористки из чистого духа соревнования зубрят означенные уставы, нет бы поспать, набираясь сил для нового трудового дня. Короче, сценарист, режиссер и оператор идут на любые ухищрения, подыскивают героям самые идиотские занятия – лишь бы не показать собственно трудовой процесс, лишь бы вынести за кадр все, что не может быть интерпретировано как праздник и вынужденно интерпретируется как натужная, тяжкая работа. В результате любой рекорд достигается сам собой, и кадр вроде хождения вдоль сотни станков в советском кино конца тридцатых годов уже немыслим. Как в санаториях времен позднего советского ампира всюду изваяны роги изобилия с фруктами, так и в советском кино довоенного и послевоенного времени рог изобилия осыпает героев благодатью при их чисто номинальном участии. В процессе своих занятий все поют, даже не сбивая дыхания. Из подвига труд окончательно превращается в праздник, здесь и начинается самая большая, тотальная ложь, уже без всяких попыток выглядеть правдой.

Не то происходит в пятидесятые-шестидесятые годы, когда вроде бы становится можно признать, что труд бывает тяжел и что части населения не хочется каждое утро вставать по гудку. Разумеется, эта часть населения пока еще ходит в отрицательных персонажах, но признается ее наличие и даже право на заблуждения, преодолеваемые по мере врастания в коллектив. Различия между трудом творческим и вынужденным тут по-прежнему нет, хотя оно уже намечается: люди творческих профессий изо всех сил стараются доказать, что они тоже труженики. Скульптор ваяет с таким же напряжением, с каким стахановец рубает уголек. Ученые ночами не спят и героизируются по мере сил как в шедевре Ромма «Девять дней одного года», так и в более скромной, но весьма показательной ленте «Иду на грозу» (то есть само название романа и фильма уже задает некий героизм, проистекающий, как мне думается, все из того же чувства вины: вот, вы пашете в поте лица, а я будто бы книжки читаю да статейки научные пишу; ничего подобного – я иду на грозу!)

Интереснее другое: поэтический советский кинематограф шестидесятых уже изо всех сил поэтизирует процесс труда, отказываясь от пафоса надрывной героики и подменяя его более цивилизованной лирикой. Непременным становится кадр, в котором либо торжествующие колхозники осыпаются зерном, либо торжествующие нефтяники умываются нефтью (и только чисто пластическая трудность съемки подобной сцены помешала снять эпизод, в котором сплавщики весело купаются на лесоповале, ныряя среди бревен). Из дела сначала героического, а потом брутально-праздничного труд становится делом поэтическим, и оттого его изображение либо принимает нарочито театральный, условный характер (как в экранизации «Иркутской истории»), либо усиленно разбавляется пейзажем, благо таежные стройки тому способствуют. Люди делают красиво; «Карьера Димы Горина» и «Девчата» в этом смысле недалеко отстоят друг от друга.

В шестидесятые и семидесятые годы, однако, экзистенциальная проблематика властно вторгается в производственные драмы. Людям надоедает работать. Они работают, ну и что? Становится очевиден мировоззренческий кризис благополучного пролетария, которому труд уже не доставляет ни радости, ни сознания своего героизма. Зеркалом такого кризиса, его наиболее точным изображением становится «Охота на лис» Абдрашитова и Миндадзе, где обнаруживается вся внутренняя пустота жизни советского труженика.

Проблематика, наметившаяся уже в прозе Рида Грачева,- труд как процесс монотонный, утомительный и в конечном счете бесплодный,- вовсю разворачивается в кинематографе семидесятых, где герои исправно трудятся, выполняя мировоззренческую установку правящей идеологии, но труд этот уже не приносит им ни радости, ни удовлетворения, поскольку не снимает традиционной психологической проблематики.

Героини «Старых стен» или замечательного фильма «Москва слезам не верит» вкалывают вовсю, но никоим образом не перестают от этого быть одинокими женщинами со всем набором сопутствующих проблем. Труд постепенно вытесняется с экрана – он есть, но уже нет той «философии общего дела», того пафоса созидания, которым еще веет от фильмов начала шестидесятых.

Во-первых, вопреки всему идет все-таки некая рационализация производства, и не больно-то погеройствуешь.

Во-вторых, система загнивает, и народ умнеет.

Впервые появляется различие между трудом творческим, вызывающим радость,- и трудом рутинным, вынужденным, что пока находит свое отражение главным образом в фильмах об интеллигенции: ученых, врачах и учителях. Все это время продолжают выходить дежурные фильмы о производстве, но смотреть их уже ни у кого нет охоты, а Черных и Сахаров, снимая «Вкус хлеба», всячески пытаются уйти от темы труда, сосредоточиваясь на характерах и конфликтах героев, доводя образы этих героев до почти гротескной яркости – и это был на тот момент единственный способ снять пристойную картину на заданную тему, не поступившись профессиональной честью.


Дмитрий Быков Блуд труда
http://flib.nwalkr.tk/b/401724/read

к проблеме мифологии труда в советском и постсоветском кино

..труд грубый, ручной, тяжелый, насильственный — и труд творческий, самозабвенный, являющийся единственным условием существования всякого творческого человека, будь он дворник по призванию или поэт по призванию.
На смешении этих двух понятий, собственно, держалась вся мифологема труда в советском искусстве, поскольку основой основ этого искусства был тезис о том, что всякая работа обязана доставлять радость, а если она ее не доставляет, то трудящийся субъект нуждается в перековке гораздо больше, чем унизительный и унылый процесс — в рационализации. «Здесь мерилом работы считают усталость», и потому меркой результативности труда в советском искусстве являлось прежде всего его количество, затем — степень тяжести (желательно максимальная, вплоть до риска для жизни) и, наконец, его иррациональность — в смысле принципиальной нерациональности.

взгляд фанатично верующего ? абсолютно "преданного идеологии аврально-истеричного "труда" ?

http://realyoga.ru/phpBB2/viewtopic.php?p=108169#p108169
У Корчагина - ИМХО - это уже не сила воли, а фанатизм. То есть слепая вера, суживающая сознание до такой степени что человек не понимает (а до какого-то момента и не замечает) распада собственной "физики".
Он идет к цели невзирая ни на что. И не добирается потому что способ действий аннулировал его самого.
Сегодня вокруг я наблюдаю немеряное количество Корчагиных, которые кидаются в бизнес не имея ничего, кроме этой самой слепой веры в себя. И через энное количество лет, даже успев чего-то достичь (а чаще - нет) становятся такими же полутрупами. Реанимированием которых нам, собственно, и приходится заниматься.
То есть силы воли у людей гораздо больше чем мозгов, посредством которых можно просчитать масштаб и приемлемость издержек образа жизни, который формируется процессом реализации поставленных целей.

нагуглилось

Островский: "Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерику по углам.

То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги, и я ни черта не вижу, - сплошное недоразумение..." (из письма Островского П. Н. Новикову).

Вся жизнь этого человека была пронизана борьбой. Сначала за идеи революции и построение нового государства, затем с неизлечимой болезнью и ее проявлениями. Главной книгой всей его небольшой жизни (Островский скончался в возрасте 32 лет) стал роман «Как закалялась сталь», который сделал его знаменитым не только в Советском Союзе, но и за его пределами. В романе, написанном в жанре социалистического реализма, описывались события

Судьба отмерила писателю всего 32 года. Девять из них он был прикован к постели. Но не парализован, как ошибочно писали иногда в его биографии. Парализованный человек не чувствует своего тела, а Николай практически беспрерывно ощущал адскую боль во всех его частях. «По утрам, — вспоминала жена писателя Раиса, — мы видели его распухшие искусанные губы и знали, что это следы борьбы с нечеловеческой болью». Болели и незрячие глаза писателя. Видите эти черные шторы на окнах комнаты, где Островский провел свой последний год жизни? (Мы беседуем в музее-квартире писателя на ул. Тверской, 14, в Москве. — Авт.). Свет действовал на его глаза раздражающе. Даже абажур прикрывали красной тканью. А вот эта кровать фактически стала рабочим местом писателя.

Роман «Как закалялась сталь» Николай Островский написал, будучи неподвижным и абсолютно слепым. Рядом с кроватью стул и диван для посетителей.

[Oleg]

История о том как внешний "большевисцкий террор и ненависть" захватили и внутреннее пространство.. а "сатпремовский "разум клеток" такого обращения тоже не любит

подробности - в исследовании

http://www.proza.ru/2008/12/20/287

Литературное досье Николая Островского

…Сейчас я в тёмных очках всё время Подумай, Петя, как тяжело мне не читать. Комвуз мой пропал, я заявил о невозможности из-за слепоты продолжать учиться и вообще не знаю, если не удастся возвратить глаз, хоть один, к действию, то мне придётся решать весьма тяжёлые вопросы. Для чего тогда жить? Я, как большевик, должен буду вынести решение о расстреле <...> организма, сдавшего все позиции и ставшего совершенно не нужным никому, ни обществу, а тем самым и мне <...>. Эти клетки животные не хотят работать, и я их ненавижу. Мне по своему существу нужны железные, непортящиеся клетки, а не такая сволочь. Мне врачи обещают, сделав операцию левого глаза, вернуть ему то количество зрения, какое необходимо для чтения. Но я ненавижу врачей — ни одного из них не считаю способным на истинное искусство — портачи.

… В своей дороге я не путляю, не делаю зигзагов. Я знаю свои этапы, и потому мне нечего лихорадить. Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспощадными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерике по углам.
      То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно! Это чушь! Я совершенно здоровый парень! То, что у меня не двигаются ноги,
и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская какая-то шутка, сатанинская! Если мне сейчас дать одну ногу и один глаз (о большем я не мечтаю), — я буду такой же скаженный, как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки <...>".

      «О здешней жизни и работе у меня нехорошее мнение. Обрастают ребята и окружаются разными подхалимами и барахлом. Нет пролетарской непримиримой ненависти к чуждым элементам. Я здесь вошёл по уши в борьбу. И силы мои тают, и очень мне обидно, что лежу и сам не могу работать. Много, родной братушка, работы, ещё много борьбы, и надо крепче держать знамя Ленина.
      В партии замечен кое-где правый уклон, т.к. кое-какие партчиновники хотят сдать заветы Ильича и развинтить гайки. Нам, рабочим-коммунистам, надо бороться беспощадно с этим. Всем тем, кто за уступки буржуазии, дать по зубам. Надо также встряхнуть тех, кто уж очень забюрократился и стал гадом. Партия зовёт нас на борьбу, и мы должны освободиться от ненужного хлама, а здесь его до чёрта».
...
После сообщения Петру Новикову "Пишу немного" в следующем письме от 5 мая Островский пишет ему же об ухудшении своего состояния здоровья:
      "Проклятый глаз болел более 11/2 месяца, и это время у меня пошло в доску, ни одной книги не прочёл, ни одной работы не сделал, отстал в Комвузе на 11/2 месяца. Теперь нужно было бы нагонять, а врач угрожает вторым воспалением, если я буду утомлять глаз. Все органы моего тела злостно саботируют, сволота, категорически отказываются исполнять свои обязанности, несмотря на кровавый террор с моей стороны…"

https://www.livelib.ru/book/1000448136/reviews-kak-zakalyalas-stal-n-ostrovskij

Рецензии на книгу «Как закалялась сталь»
...
Сколько раз пыталась прочесть эту "легендарную" книгу, столько и бросала, потому что назвать её надо было не "Как закалялась сталь", а "Как творился идиотизм" по той причине, что логичных, целесообразных и результативных поступков в ней нет вообще. Начинается опус с того, что поп, преподающий закон божий, избивает героя за неудобный для религиозной доктрины вопрос, а герой подсыпает попу в тесто махорку. При этом герой не удосужился как о своей безопасности позаботиться, так и предупреждающую записку на тему "Будешь бить учеников - понесёшь материальный ущерб" оставить. Пусть это было бы детскостью и робингудщиной, но дало бы хоть какой-то положительный результат. Однако ничего этого нет, и потому праведная месть превратилась в мелкое пакостничество, героя исключили из школы, а поп продолжил издеваться над детьми. На город наступает враг, но заранее организовать отряды сопротивления никому и в голову не пришло, зато раздать оружие гражданскому населению, чтобы враг его конфисковал - это сколько угодно. В результате четырнадцать тысяч винтовок конфисковано и будет использовано врагами в бою, а шесть тысяч бесполезно лежат в тайниках у горожан. При этом главы, посвящённые оккупации, написаны живее и интереснее тех, в которых герой сражается в Красной Армии и живёт мирной жизнью. Здесь мгновенно начинается серый однообразный картон, исчезает интерес следить за приключениями персонажей и переживать за них. Дальше следует эпопея с узкоколейкой. Сначала напилить двести десять тысяч кубометров дров и только после этого озаботиться проблемой их доставки. На собрания и речи время было, на организацию работы не осталось. И, столкнувшись с проблемой, решают срочно, за три месяца строить одноразовую железную дорогу, которая будет стоить огромных денег, как раз столько, сколько сами дрова, если не больше. К тому же привезти на место строительства фанеру, теплоизоляцию, печки-буржуйки и построить передвижные тёплые вагоны для ночлега, столовой, туалетов, бани с прачечной, нанять фельдшера, и только после этого привозить рабочих, никто и не подумал. Обеспечить полноценным питанием и одеждой тех, от чьей работы зависит выживание города, тоже никто не удосужился. Зато появился закономерный итог антисанитарии - тиф, который даже вовремя опознать и лечить никто не мог. Но о забастовке граждане "государства рабочих" даже не думают, не замечают, что оказались в условиях гораздо хуже, чем те, ради избавления от которых и затевалась революция. На этом чтение снова бросила, и теперь навсегда. Пусть тайна популярности сего творения так и останется тайной. Каждому своё, в конце концов. Если кому-то и такое - шедевр, то это его/её проблемы.
..
прочитала после недавних восхвалений в программе Соловьева на "Серебряном дожде", робко понадеявшись на то, что может и действительно есть здесь сермяжная правда. страшно разочарована. во-первых, художественно книжка очень слабая. писатель, Островский, без сомнения, бездарный. плоские характеры, картонные ландшафтные зарисовки и неестественные диалоги. сюжетная линия проста как три копейки, композиционно тоже без изысков - прошло три года, прошло два года и так далее... во-вторых, из-за этой литературной слабости, очень режет восприятие идеологическая составляющая. я вообще очень толерантна к агитпропу в литературе, если он по-человечески и хорошим языком написан. но не в этот раз. в-третьих, главный герой. он вообще у кого-то способен вызвать симпатию? в общем, если хотите революционной романтики и хорошую книжку одновременно, не читайте Островского.
..
Если бы не Maria1994, в качестве юмора спросившая, что я собираюсь читать дальше, не "Как закалялась сталь" ли, случайно - я бы еще долго не взялась за эту книгу. И была бы в корне не права. Я не скажу, что эта книга потрясающая - но оно весьма увлекательная, и еще в ней оказался один очень важный для меня плюс. Я ненавижу революционеров - в любом виде; но революционеров, строивших Советский Союз, я ненавижу втройне. Описание их мытарств и побед извечно озлобляют меня, вызывают гнев и ярость, раздражение, бьющее через край. Островский умудрился написать о них так, что я ни разу не почувствовала возмущения или неприязни по отношению к героям. Эта книга... она в некоторой мере дает понять энтузиазм молодежи тех времен в лучшем его смысле. Герои не озлобляют. Это огромная редкость для литературы подобного жанра. Вообще единственное место в книге, на котором меня таки захлестнула ярость, - обыск у хозяев кажется харчевни в самом начале, когда обыскивающие 13 часов искали спрятанные запасы провизии, и уже плюнули, собирались уходить - а маленькая девка служанка взяла и выдала место, где был спуск в погреб. Умыла бы я серной кислотой эту девочку, будь моя воля.
..
Дедушка настоятельно советовал прочитать, заманил меня словами "там человек парализованный, ослепший написал книгу о своей жизни". И вот, в течении всего чтения я ждала уже, когда это произойдет и честно говоря даже не знала с кем это случится. Да, это случилось на последних страницах, но книга-то интереснее не стала! Наоборот даже, под конец либо стало трудно, либо неприятно про это было писать, но все стало скомкано и как-то постно, чтоли. Так что да, наше счастье, что этого было мало. Это душевная книга про жизненный путь человека, пусть нелегкий, но все-таки путь. Так вот, что я имела в виду, написав такое начало к сему отзыву. А вот банально, что у всех засвербило в одном месте, что это все выдумка и для "советской власти". Во-первых, это художественная литература, естественно там будет выдумка. Читайте нон-фикшн, раз так хочется правды. Во-вторых, мы не жили в то время. И откуда вы знаете, что таких людей не было? Почему вдруг именно в 90-е годы началось это "говно СССР" и "говно Россия"? Что произошло тогда, что вызвало такое резкое отвращение? Да ничего, просто открылось беспрепятственное "окно" в Европу. И люди увидели, что у них не все так идеально и круто, как они раньше считали. Вот и все. Да, знали ученые, какие-нибудь писатели, которые столкнулись с этим. Но в 20-е годы образование ведь никакое было! Моя прабабушка например не умела читать и писать, жила в деревне. Откуда ей было знать, что их просто "зомбируют", как все любят выражаться? Меня так это раздражает, если раньше я к этому относилась спокойно, потом просто умалчивала, то теперь говорю.

[valeriy]

имеем "сапиенса" с моделью сознания "Всё вокруг народное - всё вокруг - моё" , "То, что не прибито гвоздями - мое! А то, что прибито, но можно оторвать – не прибито!"

Этим пороком страдал не народ, в своем большинстве профессионалы своего дела - каждый в своей деятельности - кто комбайнер, кто шахтер, кто подводник, или инженер-конструктор. Именно они были застигнуты врасплох, когда начался рушиться Советский Союз. Они, профессионалы своего дела, оказались не у дел. А вот те, которых ты упомянул, они-то в это смутное время проявили все свои качества воров и мародеров сполна. Сейчас многие из них фигурируют в списках журнала Форбс, как якобы миллиардеры-олигархи. Они и до сих пор не расстались со своими сволочными привычками "мародеров" (как говориться, горбатого могила исправит). Хранят награбленное в зарубежных банках, там же за рубежом имеют свою недвижимость, держат там свои семьи, детей, любовниц. Там же лечатся, если что. Именно поэтому им и на фиг сдалась Россия, кроме одного, это - бескрайнее поле дураков, где можно продолжать беспрепятственно мародерствовать (подобно котам Базилио и лисам Алисам из сказки для взрослых "Буратино")

и только человек может пожаловаться в суд

Не гони горбатого. Суды в буржуазном обществе, и тем-более таком как олигархическая-воровская Россия, в первую очередь защищают именно тех мародеров-олигархов, о которых я писал несколько выше. Поэтому простой труженик будет виноват всегда по определению, поскольку проедает крохи с барского стола, а мог бы и питаться святым духом. И вот именно поэтому некоторые картонные дурилки выступают с идеями возрождения монархии в надежде, что монарх будет охранять награбленное ими добро и обеспечивать прирост их прибыли со стрижки тех самых тружеников, которые всегда виноваты по определению. А вот словосочетание "по определению" в буржуазном обществе приобретает силу закона.

[Oleg]

Суды в буржуазном обществе, и тем-более таком как олигархическая-воровская Россия, в первую очередь защищают именно тех мародеров-олигархов

вот эти 2 слова "тем более" тут по ошибке вписали ?

"олигархическая-воровская Россия" закономерно пришла на смену "партноменклатурно-воровскому совку с элементами уголовщины - гнобления в лагерях тех самых "комбайнеров шахтеров подводников или инженер-конструктор"

Да так что эти "инженер-конструктора" массово переехали в то самое "буржуазное общество где жизнь по сказкам партноменклатуры ещё тяжелее" и продолжают туда "утекать" - заголовок этой ветки прочитайте ..
все эти кибальчишные сказки для манипуляции массами засели видно крепко в подсознании ?

ссылку про импортные суды уже давал http://quantmag.ppole.ru/forum/index.php?topic=3792.msg71126#msg71126

Россия.. это - бескрайнее поле дураков

Этим пороком страдал не народ, в своем большинстве профессионалы своего дела

вы уж определитесь в своём раздвоении сознания или страна дураков или профессионалов

[Люся]

Я, пожалуй, объясню.

Хорошее объяснение!

[Quangel]

Не гони горбатого. Суды в буржуазном обществе, и тем-более таком как олигархическая-воровская Россия, в первую очередь защищают именно тех мародеров-олигархов, о которых я писал несколько выше.

"олигархическая-воровская Россия" закономерно пришла на смену "партноменклатурно-воровскому совку с элементами уголовщины - гнобления в лагерях тех самых "комбайнеров шахтеров подводников или инженер-конструктор"

Вот так вот,Валера,не будешь антисоветчику поддакивать про "воровскую Россию".   А то у некоторых красных я уже призывы видел,присоединиться к митингу Навального против "коррупции". Как будто методичку Шарпа не читали.   Это звенья одного процесса,антисоветчик в итоге всегда становится русофобом,а "борец с коррупцией" - антисоветчиком. Цель советского человека - борьба
с самим принципом частной собственности. Коррупция и воровство "олигархов и власти" - всего лишь мелкие ее следствия.