Памяти Михаила Кирилловича Романовского

Двух вещей я прошу у Тебя, не откажи мне, прежде, нежели я умру: суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня хлебом насущным.

Молитва

 

Когда я вспоминаю МК, то у меня в голове возникает образ одинокого мамонта, который бредет по сибирской равнине и уже не трубит даже — все другие мамонты выбиты или умерли от старости. Он это знает. Ему очень одиноко в этом мире. Ему уже не хочется жить...

— Четвертый раз меняю записную книжку! Понимаешь — все умерли.

Это он мне в сердцах сказал в самом конце ХХ века, когда ему самому исполнялось восемьдесят лет. Но тогда за праздничным столом сидели еще кое-какие его сверстники, а люди моего поколения — его ученики — занимали командные посты.

Он родился в год Октябрьской революции, и его биографию невозможно представить вне биографии молодого многообещающего государства. Я родился через двадцать лет в страшном для этого государства году. Итак, я из другого поколения. Когда капитан Романовский командовал дивизионной или армейской — не помню — связью, я ходил по полутемной Москве в детский сад. Часто трамваи останавливались, и мы с бабушкой возвращались от Зоопарка на Смоленский бульвар пешком, гадая, будет ли дома свет, или придется зажигать коптилку. В этом общность и разница: война затронула всех, но каждого по-своему.

Надо заметить, что пули, снаряды и осколки МК миновали. У него не было даже нашивки за ранение. Где-то он, правда, ногу сломал, но это не считается. У него было ощущение, что некий ангел-хранитель его оберегал в совершенно безнадежных ситуациях. Однажды при какой-то передислокации МК тяжело заболел. Ему дали лошадь, потому что идти он не мог. Когда они пришли в какой-то городишко, у него не было сил самостоятельно слезть на землю. А лошадь стоит на месте и бьет копытами, что-то выкапывая в снегу. Пригляделись и ахнули: выкопала она противотанковую мину! Может быть, действительно не судьба, а Бог хранил МК на войне, чтобы он выполнил свою послевоенную миссию?

Война не затронула его телесно, однако опалила душу. Однажды на одной из наших с ним посиделок он на моих глазах перебрал и стал говорить необычно возбужденно, обращаясь даже не ко мне, а к невидимому собеседнику в моем лице.

— И тогда я выстрелил. Она сидела рядом, где ты сидишь. Красивая польская женщина. Кровь на ее платье и на столе. Кровь фонтаном. Я ее убил одним выстрелом. Но мои ребята, чем они виноваты? Она их убила!!!

Я пытался успокоить его, но он меня просто не слышал. Он продолжал воевать в том прошлом, в котором были пушки и пистолеты, солдаты, отравленные красивой польской женщиной, шла война, с которой он вполне мог не вернуться. Я глядел на него и не мог себе представить его молодым здоровым парнем, который убивает других и сам спасается от смерти. Но это было.

Говорят, что любовь и война списывают все. Мне в это не верится... Первая жена Романовского — он звал ее Ляля — была из Ленинграда. Она прислала ему в действующую армию письмо с просьбой дать согласие на развод, поскольку полюбила другого человека. А дальше было, как в романе: утром приказ наступать на хорошо укрепленные немецкие позиции. МК искал смерти. В атаку пошло девяносто шесть человек. Уцелело тринадцать. В том числе и Романовский.

Он мне рассказывал, что в конце войны ему удалось вырваться в Ленинград, чтобы увидеться с Лялей. Уже в Ленинграде какой-то проницательный начальник отобрал у него два пистолета, когда узнал истинную цель визита Романовского в Ленинград. Эта встреча поставила точку в его отношениях с первой женой. Но осталось недоверие к женщинам вообще. Так, когда я лечил МК, и нам надо было найти духовную природу его «болячки» (болезни глаз), я описал ему женщину, которая была влюблена в него на войне, и которую он «недооценил».

— Была ли такая женщина? — спросил я.

— Была, — не задумываясь, подтвердил МК.

Война ничего не списывает и оставляет шрамы.

 

А после войны демобилизованный связист капитан Романовский стал начальником смены первого на Евроазиатском континенте атомного реактора Ф1 в ЛИПАНе — таково было в те времена открытое название Курчатовского института*. Надо же было такое придумать: Лаборатория измерительных приборов Академии наук — ЛИПАН. Ничего себе, измерительные приборы!

 

* Лаборатория измерительных приборов АН СССР (ЛИПАН), Институт атомной энергии им. И. В. Курчатова Академии наук СССР (ИАЭ), затем довесок «Академии наук СССР» отпал и, наконец, Российский научный центр «Курчатовский институт» (РНЦ «Курчатовский институт») — в такой последовательности менялись названия этого учреждения. На самом деле, ведомственно ИАЭ всегда принадлежал Средмашу или его функциональному подразделению — Государственному Комитету по мирному использованию атомной энергии.

 

Принимал МК на работу сам Игорь Васильевич Курчатов, имевший в Институте прозвище Борода. А свел их Исай Израилевич Гуревич — крупнейший физик-теоретик в области реакторов.

— Михаил Кириллович! А где вы встретились с Курчатовым?

— Главное здание знаешь? Там на втором этаже была квартира Исая. В ней. Исай меня соблазнял работой. Часов девять вечера... Почему Исай? Потому, что он был женат на Татьяне Фирсовой, с которой я дружил с детства. Надо бы ей позвонить. Мы собирались с ней завтра пойти погулять... Ну так вот. Когда мне Исай в самых общих чертах рассказал о возможной работе, то меня это предложение заинтересовало. Исай позвонил Бороде. Я слышу: «Можно, он к вам зайдет? Не надо? Сами? Хорошо». А потом мне: «Игорь Васильевич сейчас сам к нам спустится». Игорь Васильевич жил в том же доме этажом выше. Тогда я с ним и познакомился...

Для тех читателей, которые не бывали в ИАЭ, расскажу немного о том, как обживалась его территория. Когда определилось место реализации атомного проекта, то И. В. Курчатов получил под свое командование необъятное картофельное поле, срочно огороженное забором с колючей проволокой, и недостроенный трехэтажный дом, в котором Борода и поселился, и где работали его первые сотрудники. Интересно, что на первых порах этот дом казался ему слишком большим! Итак, здесь не только работали, но и жили, питались, может быть, качали детей. А в нескольких десятках метрах в брезентовых сараях с бетонным полом днем и ночью стрекотали счетчики Гейгера, фиксируя невидимое излучение урановых образцов, и моделировался будущий реактор. Когда я об этом услышал, то в моем воображении встали великие тени тогдашних обитателей этого дома. Мне кажется, я даже ощутил запах жареной картошки, которая взращивалась здесь же, за колючей проволокой, благо места было сколько угодно: территория ИАЭ — это овал пятьсот на восемьсот метров. Главное здание располагалось в глубине охраняемой территории. Производственные здания по указанию Курчатова выстроили по периферии. А посредине был разбит огромный сад. Я его застал. По мысли отцов-основателей, атом должен быть мирным. Символ мира — сад.

Сейчас сада нет. Вместо него — производственные помещения. Дом, в котором произошло знакомство с Курчатовым, давно уже резиденция последовательно всех директоров Курчатовского института*. Если стоять перед входом в это здание, то в левом крыле и были поначалу жилые квартиры Курчатова и Гуревича.

 

* Больше полвека в этом здании «гнездятся» только чиновники. Какие клерки сидят в этих комнатах сейчас? Знают ли они, что вот здесь стояло кресло Курчатова или его кровать? Уверен, не знают, потому что «мы ленивы и нелюбопытны»... Сейчас перед входом слева висит мемориальная доска, повествующая о том, что здесь работал видный советский ученый академик В. А. Легасов. Справа все то же самое сказано в адрес академика М. Д. Миллионщикова. Недавно там же справа повесили доску в честь Ю. Б. Харитона, который реально трудился совсем в других краях. Конечно, не мое это дело — академиков рассаживать, но все-таки не хватает там двух главных досок: И. В. Курчатова и А. П. Александрова (первый — создатель ИАЭ, а второй руководил Институтом двадцать восемь лет!). И наверное, нужна еще третья доска — историческая.

 

А к Гуревичу МК трепетно относился всю жизнь, неоднократно пользовался его консультациями. С ним связан забавный эпизод. Где-то в конце 1940-х годов в Москве служебным тиражом была издана первая книжка про атомную энергию. Автором ее был американец Г. Д. Смит. Она называлась «Атомная энергия для военных целей». МК мне как-то говорит:

— Ну, ты, конечно, о такой книжке и не слышал по молодости лет.

— А вот и неправда! Я ее читал школьником, одновременно с вами!

— Ишь, ты! Скажи на милость! А кто был там редактором? Знаешь?

— Н-нет, не помню. У меня эту книжку кто-то спер.

— А у меня она есть. Бери и читай.

Книжка в бумажной обложке стояла на почетном месте в библиотеке хозяина. Достаю, разворачиваю и читаю: Иван Иванович Иванов.

— Я такого не знаю.

— Я то же самое сказал Игорю. А он мне говорит, улыбаясь, что при случае познакомит... Как-то мы сидим вдвоем у него в кабинете. Входит Исай. Борода говорит: «Знакомься — Иван Иванович Иванов»...

Итак, МК предстал перед Курчатовым тридцатилетним парнем, человеком без гражданской профессии. Перед войной Романовский окончил технический (не физический) вуз. Война, конечно, взрослит, но вышибает из головы все абстрактные знания. На счастье, МК на войне служил в основном все-таки инженером, занимаясь связью. И в отличие от многих других умел произнести слово «нейтрино». Курчатова это удивило и подкупило. Весь дальнейший стремительный профессиональный рост МК — результат самообразования (в те годы был в моде афоризм: «Иванов знает физику из автобусных разговоров»).

Когда Курчатов принял МК на работу, Романовскому, как бывшему связисту, было поручено сделать «пересчетку» — электронное устройство, которое позволяло фиксировать огромные потоки радиации при помощи счетчиков Гейгера. МК сделал схему на шести лампах, а Коля Макаров — коллега Романовского по новой работе — повторил английскую схему на семи лампах. Схема Макарова была «принята на вооружение», поскольку она выполнена в традиционной манере, а МК всего лишь поблагодарили за инициативу. Но вот однажды ночью случилась беда: прибор Макарова уронили на цементный пол и разбили. Прибор существовал в единственном числе. Тогда Курчатов вспомнил про схему Романовского. Происходило это все ночью. МК вытащили из постели, повезли на работу. Его схема прекрасно заработала, совпадение с предыдущими результатами было полным. Это был первый триумф МК. А в десять утра он уже получил в первом отделе крупную премию, подписанную лично Курчатовым. Тот понял, что с этим человеком можно иметь дело.

Интересно, что в детстве и юности я активно занимался радиолюбительством и делал самостоятельно шестиламповые приемники. По тем временам это было большим достижением. Я потерял к радиолюбительству интерес, когда лампы стали активно вытесняться полупроводниками. Собственно, вопрос о моем ламповом радиолюбительстве — это иллюстрация к нашим с МК разговорам о существовании или отсутствии нетленных ценностей жизни. Ведь наука — очень неблагодарное занятие. Любое научное достижение рано или поздно становится смешным в глазах следующего поколения, а то и своего собственного. Быть действующим ученым означает заниматься вечным серфингом — лететь на гребне океанской волны. Рано или поздно удача изменяет, и тогда — конец тебе как ученому. Естественно, что шестиламповая схема Романовского, равно как и семиламповая схема Макарова прочно и навсегда забыты. Но люди, которые работали с этими схемами, наверняка были не глупее нас. Их отношение к жизни и делу жизни интересно до сих пор без всяких скидок...

Где-то в году 1947-м, в самом начале эксплуатации первого реактора, МК, как я уже говорил, был одним из трех начальников смен. Эксплуатации придавалось в те времена огромное значение. Довольно часто появлялся с проверкой лично Курчатов, а уж эксплуатационный журнал он изучал очень придирчиво. Это потом, когда всему научились, эксплуатация стала рутиной. Но до этого надо было в прямом смысле дожить.

Люди, которые конструировали этот реактор, были, несомненно, умные. Но одну вещь они не предусмотрели. Как-то в смену МК (присутствовал и Игорь Васильевич) произошло отключение электричества. Конечно, надо было прежде всего остановить реактор, введя поглощающие стержни. Но для этого требовалось включить электромоторы, а резервное электропитание предусмотрено не было! Игорь Васильевич тогда понял, по какому краешку они ходили. Романовский тоже понял, что произошло ЧП, последствия которого могли быть ужасными. Как-то они в тот раз со стержнями справились вручную. (Забыл спросить, как именно, — теперь не у кого.) Но по мотивам этого происшествия все поглощающие стержни были переделаны на магнитную подвеску. То есть если пропадало электричество, стержни падали, и реактор останавливался. Курчатов после неприятного эпизода отвел МК в сторону и сказал: «Ты это видел, я это видел. Больше об этом никто не должен знать». Тень маршала Берия накрывала всех и Бороду тоже. Если МК не перепутал, то он мне первому рассказал эту историю. Через полвека... Нормальный срок давности.

Да, у МК было очень немалое право считать реактор Ф1 своим... Когда года за три до смерти МК начал активно раздавать то, что, по его мнению, могло кому-то пригодиться, мне перепала и теперь стоит дома в моей комнате хрустальная (?) модель полусферы первого реактора. К хрусталю приклеен продолговатый брусочек графита. На хрустале надпись: «Графит первого реактора Ф1».

Но если реактор Ф1 Романовский просто эксплуатирует, то куда более мощный тяжеловодный реактор — 37-й объект — он уже запускает в самом прямом смысле: в компании с А. П. Александровым и И. И. Гуревичем они стояли на крышке реактора и лили внутрь тяжелую воду из чайника, добиваясь появления цепной реакции. А Курчатов сверху командовал.

Как я уже писал выше, научные достижения — чрезвычайно скоропортящийся продукт. К тому же удовлетворение собственного любопытства за казенный счет в принципе не имеет этической окраски. Я хочу знать... и все. Самое главное в деятельности ученого — получение новой информации — вне человеческой этики, этика начинается там и тогда, когда ученые внедряют свои открытия или, если материальные ресурсы ограничены, доказывают свое право владения этими ресурсами для индивидуального поиска истины, отталкивая конкурентов. Поэтому в науке совершенно необходимы «комиссары», которые регулируют страсти ученых — людей, которые на каждом шагу пытаются доказать свою незаурядность, свое право распоряжаться научными ресурсами и «приватизировать» коллективные и индивидуальные научные достижения. Такой «комиссар» должен быть ученым, чтобы знать изнутри их психологию, но он должен обуздать личные ученые амбиции, если он хочет управлять общим процессом. Таким человеком был Романовский. Курчатов фактически вылепил МК как научного комиссара, от которого требовалось руководить наукой в режиме безудержного энтузиазма. И МК с этим блестяще справлялся.

Курчатов мог послать Романовского в Питер на циклотрон и сказать, чтобы тот без позарез необходимых данных не возвращался, а как он это сделает, Бороду не волновало — МК был на доверии. МК сидел и сам за установкой, и команде своей спать не давал и результат привез вовремя. Кроме того, Курчатов ценил бескорыстие МК и доверял ему и по этой причине. В результате научная карьера Романовского была очень рваной: его все время посылали затыкать какие-то дырки. В связи с таким образом жизни его заметили в ЦК и почти насильно перевели в свой штат в ранге инспектора ЦК*. А когда в ЦК придумали ввести Политотделы на всех крупнейших предприятиях страны, на должность начальника этого самого Отдела Курчатов выдвинул кандидатуру МК, как человека, принятого и в ЦК, и в ИАЭ. По статусу начальник Политотдела ИАЭ обладал равными правами с Курчатовым в руководстве Институтом, поэтому Бороде было далеко не все равно, кто им станет.

 

* Может сложиться впечатление, что МК был обыкновенным чиновником или партийным деятелем. Ничего подобного! Его научный уровень вполне соответствовал званию члена-корреспондента АН СССР. Но он от этого звания отказался, когда ему его предложили.

 

МК с усмешкой рассказывал мне такой случай из своей бытности начальником Политотдела. На каком-то новогоднем собрании в Доме культуры он поздравил коллектив ИАЭ с наступающим праздником и пожелал успехов в труде и счастья в семейной и личной жизни. На следующий день — звонок из ЦК. Почему отошел от стандартной формы поздравления? Он как-то выкрутился, но пальчиком ему погрозили. Наступил Новый год. Первого января опять звонок из ЦК. Откуда МК узнал, что руководитель партии в новогоднем обращении к стране использует «расширенное» пожелание?

Я, может быть, несколько романтизирую те времена и тех людей, подобно Юрию и Алексею Германам, но мне кажется, что на шахматной доске жизни тогда каждому находилась соответствующая калибру данного человека клеточка. Важно, чтобы существовал такой человек, а должность ему нужную придумали бы. Например, однажды я уезжал куда-то в командировку по пустяковому поводу. И случилось так, что мою командировку мог подписать только старший хозяйственный руководитель Института А. И. Васин — начальники поменьше куда-то подевались. Я пришел к нему в приемную, положил перед секретаршей бланк командировочного удостоверения и демонстративно посмотрел на часы. Она загадочно улыбнулась и исчезла в кабинете шефа. Выйдя оттуда, она мне сказала: «Александр Иванович хочет с вами поговорить». Я удивился, прошел в кабинет и остановился у громадного письменного стола. За столом — маленький старичок. Он усадил меня и начал расспрашивать, зачем я еду, да с кем буду разговаривать, да где остановлюсь — и все с неподдельным интересом! В нем тоже было что-то от Курчатова, Романовского, того же Арцимовича... Последний из заграничной командировки (он, как известно, — физик) в своем портфеле привез мух дрозофил, которые были необходимы институтским генетикам для опытов (всех российских мух лысенковцы истребили!). У них этот императив: «Я отвечаю за все» — остался до конца. Поэтому дело тут не в должности, которую занимал МК, — он таким же оставался бы и на другом месте. Я, к сожалению, не видел его начальником Политотдела, но замом Арцимовича видел. Воспоминания хорошие. МК знал правила аппаратной игры, но всегда выбирал место не в основном потоке, а с края, чтобы иметь личную свободу высказываний и поступков. Но об этом речь еще впереди.

 

 

 

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

 

Здесь надо остановиться на «печальных строках», о которых я читал и слышал особо от МК и других людей. Речь идет о событиях конца 1950-х годов. Дело в том, что И. В. Курчатов очень серьезно ошибся в сроках овладения мирным термоядерным синтезом. Ему казалось, что отсутствие быстрых успехов в этой работе есть следствие неправильного взгляда на эту проблему руководителя Отдела плазменных исследований (ОПИ) академика Льва Андреевича Арцимовича. По мнению Курчатова, надо было что-то менять. В этой связи Игорь Васильевич создал «параллельный» термояд под руководством своего тогдашнего сравнительно молодого заместителя И. Н. Головина. Фактически этим направлением Борода руководил сам. Срочно было построено большущее здание в виде пустого спичечного коробка этажей на семь-восемь без окон, а в нем — огромная прямая вакуумная труба из нержавеющей стали с надетыми на нее магнитными катушками на торцах — установка Огра* с магнитными пробками. Огра принадлежала к классу открытых ловушек плазмы. Здесь, казалось, все нужные меры были приняты.

 

* В самом названии содержался безудержный оптимизм: Один ГРАмм нейтронов (или образовавшихся атомов — сейчас это уже не важно) в сутки.

 

Но надо было как-то подкрепить Арцимовича и одновременно понять, почему его работа пробуксовывает. Вовремя возник и кадровый вопрос. Политотделы в стране к тому моменту были ликвидированы, и надо было решать, как использовать Романовского, который тогда был молодым, растущим и перспективным руководителем (ему в это время было лет сорок). Конечно, можно было отпустить его на сторону — в ЦК, например, а можно — найти подходящее место «внутри забора». Курчатов предложил МК должность первого заместителя Арцимовича по науке — фактически «комиссара» при нем. МК согласился не сразу. И этому были серьезные причины.

Предложение Игоря Васильевича поработать вместе со «Львом» означало начать научную жизнь почти с нуля, поскольку физика ядерных реакций (которой МК занимался до этого) и физика плазмы (которой ему предстояло заниматься) не имеют практически ничего общего. МК согласился условно, выговорив себе право полгода только изучать научные отчеты. При этом он консультировался у крупнейших теоретиков, в том числе академиков М. А. Леонтовича и А. Д. Сахарова. Так МК преодолел научный барьер. Но оставался еще один барьер — человеческий. В ОПИ под Л. А. Арцимовичем «ходили» очень разные люди: П. М. Морозов, Г. Я. Щепкин, А. М. Андрианов, С. М. Осовец, Н. В. и Т. И. Филипповы, С. Ю. Лукьянов, Н. А. Явлинский, М. С. Иоффе — экспериментаторы. Большинство из них были докторами наук или готовились ими стать. Кроме того, там был прекрасный теорсектор под руководством академика М. А. Леонтовича, где трудились будущие академики Б. Б. Кадомцев и В. Д. Шафранов, не считая «звезд» помельче. Существовала корпоративность — «бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они». Романовский участвовал в совершенно других битвах. Поэтому МК поставил условием, чтобы его кандидатура была поддержана всеми ведущими сотрудниками ОПИ. Он должен был себя предъявить, а они должны были его поддержать. Иначе все бессмысленно. И ученый совет ОПИ кандидатуру МК в нужное время поддержал. Так кандидат наук из «смежной» физики более чем на десятилетие сделался вторым хозяином ОПИ. Не все это приняли, хотя и молчали при жизни Арцимовича. С учетом того, что Лев Андреевич в свою очередь стал научным чиновником — академиком-секретарем Отделения общей физики АН СССР — круг вопросов, по которым МК принимал самостоятельные решения, был очень велик.

Конечно, новая должность МК требовала наличия докторской степени. Совокупность его работ по ядерной и плазменной физике позволяла ему претендовать на степень. В этом деле его активно поддержал никогда ни перед какой властью не преклоняющийся и не пасующий академик Леонтович, который придумал связку между двумя классами его работ — нейтроны. Защита прошла на ура.

Дополнительно на МК была повешена и самостоятельная задача: регулировать бум по части электроракетных двигателей для космических кораблей, который возник в Америке, а потом пересек океан и объявил себя в нашей стране. Надо сказать, что специфика электроракетных проблем требовала знания именно физики плазмы. А чтобы это курирование было успешным, МК были дадены деньги и права. Это делало его в какой-то мере независимым от Льва Андреевича. Как мне рассказывал МК, по инициативе нескольких главных конструкторов были приняты Постановления ЦК КПСС и Совета Министров (а может быть, ВПК — Военно-промышленной комиссии, что почти то же самое) о создании электроракетных двигателей на базе работ Средмаша по электромагнитному разделению изотопов. Были выделены крупные деньги. В основе Постановления лежало не совсем грамотное техническое задание, сформулированное ракетчиками. МК называл его «десять в четвертой». Это означало 10⁴ часов ресурса, 10⁴ секунд удельный импульс (скорость истечения, деленная на ускорение свободного падения), 10⁴ граммов тяги. Надо было реализовывать данный проект. Начало работе было положено еще при И. В. Курчатове, а продолжилась она при А. П. Александрове (преемнике Курчатова на посту руководителя ИАЭ). МК пошел к Анатолию Петровичу и объяснил, что такие параметры удельного импульса и тяги приводят к необходимости иметь на борту энергетическую установку в 40 мегаватт, а в наличии имелось 1–2 киловатта за счет солнечных батарей. Александров подивился его наивности: «Вам всегда не хватало денег, вот и тратьте их на научные исследования, а там посмотрим». Как говорил один классик-ревизионист: «Конечная цель — ничто, движение к цели — все». Так оно и вышло. МК хотел получить ионный двигатель и для этого, например, перевел В. М. Гусева и М. И. Гусеву из провинции в Москву в ИАЭ. Двигатель у них не получился, но зато возникла прекрасная установка для ионного легирования полупроводников — ИЛУ, которая стала широко применяться в промышленности*. Лаборатория В. М. Гусева сделалась мировым лидером ионного легирования полупроводников. После смерти Виктора Михайловича его жена Мария Ильинична Гусева постепенно стала классиком в новой отрасли промышленности. Ее до сих пор приглашают на симпозиумы по всему миру. Но это я немного заглянул вперед.

 

* Воспоминания МК об этой истории изложены в сборнике, посвященном юбилею М. И. Гусевой, соседки МК по подъезду. Это была последняя работа МК, напечатанная на бумаге. Ему было тогда восемьдесят шесть лет. После была еще одна статья (я ее цитирую здесь) в электронном журнале «Квантовая магия», которая называлась «Телепатия в советские годы» (том 1, выпуск 4 за 2004 год). Просили еще, но, увы...

 

А главная задача, конечно, состояла в срочном овладении мирным термоядом. К моменту прихода МК в ОПИ основная ставка там делалась на установки тороидального типа, замкнутые сами на себя, — токамаки*. По существу это был гигантский одновитковый трансформатор, в полом витке которого возбуждался газовый разряд, и возникала плазма. В целях устойчивости образующейся плазмы «бублик» обматывался проводами для создания продольного магнитного поля вдоль криволинейной оси «бублика». Не надо быть физиком, чтобы понять большую сложность проблемы. Во-первых, плазму надо нагреть, чтобы пошли термоядерные реакции. Во-вторых, плазму надо удержать, чтобы она не выплеснулась на стенки. Эти две задачи потребовали для своего решения полвека, да и то далеко не все понятно. Потребовалось создать с нуля науку о свойствах вещества в плазменном состоянии. Во времена Курчатова ее не было.

 

* Расшифровок этого слова я знаю несколько. Правда, все они не сильно противоречат друг другу. ТО означает «тороидальная», КА — возможны варианты: «камера» или «катушка» (фактически одно и то же, потому что тороидальная катушка может быть надета только на тороидальную камеру), М — сокращение от слова магнит или магнитный, обозначает магнитное поле, АК — аксиальное поле. Получается тороидальная камера с аксиальным магнитным полем. А вот что пишет Романовский о том, как появилось это название: «Слово „токамак“ было предложено Н. А. Явлинским, начальником сектора, в котором проводились эти работы. В 1961 году он трагически погиб в авиационной катастрофе, и никто из нас, ранее знавших расшифровку, не смог ее вспомнить. Решили расшифровать так: тороидальная камера с магнитными катушками» (Термоядерные исследования в ИАЭ. Часть 2). Поразительно делается история!

 

Но даже если быть большим оптимистом и считать, что научная сторона заканчивается, то инженерная часть только начинается. Она очень непроста. Внутри в любом случае, если пойдет термоядерная реакция, будут выделяться быстрые нейтроны. Они есть источник энергии. Эту энергию надо воспринять каким-нибудь теплоносителем, жидким металлом, например, — не суть, важен принцип. Потом — теплообменник, турбина, электрогенератор. Температура теплоносителя не может быть ниже 500–700 градусов, иначе все бесполезно с инженерной точки зрения. А рядом магнитные сверхпроводящие катушки с температурой, близкой к абсолютному нулю. Как это можно совместить, непонятно до сих пор. Парадокс состоял еще в том, что открытые ловушки (типа Огры) плохо держали плазму, но позволяли раздвигать катушки, что давало шансы для инженеров. А замкнутые ловушки (токамаки) куда лучше удерживали плазму, но требовали неразрывной обмотки.

К сожалению, надежды Курчатова на Огру как физический прототип термоядерного реактора не оправдались. У Арцимовича «взрывных» успехов по-прежнему не было. Беда подступала и с другой стороны. Была сенсационная лекция Курчатова в Харуэлле, где он по указанию правительства раскрыл мирные термоядерные секреты (малость устаревшие к моменту лекции). А по возвращении на родину у него случился первый инсульт. Оставшиеся четыре года жизни Игорь Васильевич хотел безоговорочно заполнить работой. А смерть стояла рядом и периодически приближалась вплотную.

Будучи тяжело больным человеком, Курчатов записывал в дневнике — так называемой «Биографии Неру» — свои мысли на тему о возможных преемниках Арцимовича. В их числе был и МК. Но ремарка, которую сделал Игорь Васильевич против его фамилии, несмотря на очень доброе отношение к Романовскому, выводила кандидатуру МК из числа реальных претендентов. Когда Курчатов умер (произошло это в феврале 1960 года), дневник прочитали и сочли нецелесообразным заменять Арцимовича на любую другую кандидатуру. К тому времени Лев Андреевич и МК хорошо сработались, и менять ничего не стали и в этом тандеме. Руководители науки наконец поняли, что термояд нельзя сделать методом штурма, который так хорошо получался у Игоря Васильевича. Нужно время — годы, десятилетия, может — века. Соответственно уменьшилось и финансирование работ. К сожалению, оказалось так, что оба направления «плазменной» деятельности МК — термояд и электроракетные двигатели — не имели успешного выхода. Это произошло не потому, что исполнители и их руководители были глупы, а потому, что чиновники от науки ошиблись в оценках сроков и целесообразности проведения данных работ...

Однако вернемся к записи в дневнике. Я упомянул о ней потому, что после того, как МК рассказал мне, что именно написал Курчатов против его фамилии, я дополнительно зауважал Романовского. Ведь очень мало людей готовы передать чужую отрицательную, может, излишне грубоватую реакцию as is — как есть — без оправданий и комментариев. Но я не считаю нужным приводить подробности.

В общем, в тандеме с Арцимовичем в последний раз таланты МК как руководителя оказались востребованными в полном объеме. Он рассказывал мне, что они поделили сферы ответственности, и когда пару раз МК обнаруживал «следы чужих лап» на своей территории, то делал Арцимовичу представление, и величественному Льву Андреевичу, которому ничего не стоило сказать «нет» А. П. Александрову, здесь приходилось отступать. Но в целом они прекрасно ладили, хотя и не дружили семьями. Впрочем, у МК и здесь были свои принципы: он не заводил близких знакомств, которые могли связать ему руки. Поэтому у него не было личных друзей ни среди начальства, ни среди подчиненных...

Я запомнил траурный митинг по поводу смерти Арцимовича (это было в 1973 году). Митинг проходил на площадке между зданиями ОПИ. Шел не то дождь, не то снег. МК в кожаном полувоенном пальто выглядел просто красиво. Он был в зените зрелости. Речь его была уверенной, слова — убедительными. Наверное, таким он был на фронте перед наступлением. Никто не мог предполагать, что ему при новой власти предстояло оставаться в прежней должности меньше года. Однако теперь, глядя в прошлое, можно оценивать все иначе.

Со смертью Л. А. Арцимовича закончился целый этап в развитии плазменной технической науки. Наверное, Лев Андреевич был последним, кто хотя бы допускал возможность получить промышленный термояд в ХХ столетии. Пришли новые люди. Они понимали, что за успехи в создании ядерного оружия стране пришлось слишком дорого заплатить. Кроме того, выяснилось, что промышленное использование атомной энергии не приносит грандиозной выгоды, наоборот, возникают очень большие проблемы. А что касается мирного термояда, то оказалось, что эта проблема не на десятилетия, а на века.

Здесь я сделаю небольшое отступление — маленький исторический экскурс. Впрочем, как поглядеть, «отступление» это или шаг дальше. Романовский и дело, которому он служил, неразделимы.

После взрыва атомной бомбы, запуска атомных реакторов и разработки в ИАЭ методов электромагнитного разделения изотопов возникло много проектов, которые, слава Богу, не осуществились. Одному видному советскому ученому (нарочно не называю его фамилию) принадлежала красивая физическая идея. Как известно, США окружены океанами. Если вдоль побережья синхронно взорвать в воде много водородных бомб, то возникнет искусственное цунами, которое прокатится по всей территории США, уничтожая все на своем пути. Идея была настолько людоедской, что даже бравые военные ее не поддержали.

Авиаторы придумали самолет с атомным двигателем, который не требовал дозаправки в воздухе. По мысли этих людей, самолет должен был вечно барражировать у границ врага с водородными бомбами на борту, напоминая врагу, что шутки плохи.

Адмиралы увлеклись подводными лодками с атомным реактором на борту по той же самой причине: плавает себе лодка год под водой, никто ее не видит, не слышит, а потом — ба-бах, и из-под воды взлетает ракета с бомбой, летит кратчайшем путем на цель, и ее ничем не остановить.

У ракетчиков были свои сказки, например, проект, который МК называл «десять в четвертой». О нем я рассказал выше.

Во всех этих проектах было много амбиций и мало понимания. Скажем, атомный самолет. Можно ли его сделать? Конечно, можно. Будет ли он год летать? Надо постараться. Но вот если он рухнет на землю со своей атомной начинкой, это будет катастрофа вроде чернобыльской. Реакторы запускались несколько раз и в ближний космос. При этом все дрожали в момент старта (а вдруг взрыв ракеты?) и в момент приводнения (вдруг он не в океан ухнется, а куда-нибудь на Белый дом?). Короче говоря, из всего этого многообразия уцелели только подводные лодки, потому что океан б-о-о-льшой, он все переварит, как тогда казалось...

Заканчивая этот исторический экскурс, я могу сказать, что все 1960-е годы проблема создания космических электроракетных двигателей кормила множество организаций и отдельных лиц. Выйдя в 1961 году из стен вуза, я сложился как инженер-физик именно в процессе решения этой увлекательной (как тогда казалось) физической задачи. Все остальное, чем мне потом пришлось заниматься в жизни, было менее интересно и менее результативно. Эти воспоминания остались навсегда в моей жизни подобно первой любви. Мне иногда снится моя первая физическая установка, сделанная собственными руками, и в этом сне я счастлив. А ИАЭ для меня, скорее, был браком по расчету...

 

Я пришел в ИАЭ в 1971 году в возрасте тридцати трех лет отнюдь не молодым специалистом. Мне казалось, что «госпожа удача» (я тогда абсолютно не верил в Бога и Его Промысел) покровительствует мне. И в то же время я появился на пороге ИАЭ после разгрома нашего КБ*, где мы сделали многообещающий ионный двигатель для предполагавшегося полета на Марс. Конечно, двигатель как таковой мы сделать не могли в принципе, потому что создание двигателя предполагает привязку к конкретному кораблю, которого не было, но модуль, работающий в автоматическом режиме нужное количество времени — 10 тысяч часов (немного больше одного года), мы создали. Из таких модулей мы сделали связку, а это уже почти двигатель. И накануне этого торжественного момента под наше «ионное» подразделение в КБ подвели политическую мину и произвели «взрыв». Сейчас это удивительно, но были люди, которым лавры доносчиков 37-го года не давали спать. Сейчас это смешно читать, но мне на бюро райкома (это было в 1969-м году) предъявили обвинение, что, дескать, благодаря такому, как у меня, студенческому юмору случились чехословацкие события 1968-го года, и я за них должен ответить. Улыбнуться мне не удалось. Страх подавил улыбку. Сейчас стыдно за этот страх... Иногда почему-то невозможно убедительно доказать, что ты не верблюд, или что ты не являешься московским лидером «Пражской весны», тем более что я ей сочувствовал (в душе). В итоге подразделение просто ликвидировали, тематику передали в ИАЭ, а сотрудникам предложили перейти вслед за тематикой, если они этого пожелают и если их возьмут. И вот это «если их возьмут» было существенным условием. В результате вышеупомянутого политического «взрыва» я получил строгий выговор по партийной линии с предупреждением об исключении «за непартийные высказывания и аморальное поведение в быту». Для тех, кто неотчетливо знаком с «застойными» временами, сообщаю, что лучше всего жилось в те годы физикам — членам партии. Им доверяли больше всего. На втором месте шли беспартийные, не замешанные в неблаговидном. На третьем месте находились партийные штрафники — среди них был и я. На последнем месте находились исключенные из партии, которые, обычно, лишались допуска к секретной работе, что позволяло им плодотворно трудиться в любой артели игрушек. Ни в чем себе не отказывая, разумеется...

 

* Это КБ (ОКБ «Заря») было создано в системе Средмаша в году 1962–1963-м для разработки проекта пилотируемого полета на Марс. Мы проектировали корабль в целом: реактор, электростанцию, электрический двигатель (плазменный и ионный). КБ просуществовало лет восемь. Я оказался в нем с самого начала. Молодой специалист, потом начальник группы. Наше КБ возглавлял Д. Д. Севрук, в прошлом — «лагерник», впоследствии профессор и заведующий кафедрой в МАИ. Севруку обещали заводы и денежный дождь. На самом деле его «кинули» вместе с нами. Однако макет двигателя мы все же сделали не хуже американского. Но оба они (наш и американский) оказались ненужными. Сейчас считается, что пилотируемый полет на Марс не по силам даже Америке — требуется организация международного проекта.

 

А принимал меня на работу в ИАЭ в ОПИ — именно М. К. Романовский. Когда я с Игорем Покровским (лаборантом высшего разряда, с которым вместе работали в КБ) появился в кабинете у Романовского, я мысленно уже готовился к тому, чтобы выплеснуть ему в лицо всю правду-матку, которой я тогда был переполнен, и уйти, хлопнув дверью. Но события развивались совсем по иному сценарию. Нас принял невысокий худощавый человек с легкой сединой в волосах. Он встал из огромного рыже-серого ворсистого кресла, в котором мог поместиться даже Ниро Вульф, легко, не шаркая ногами по полу, вышел нам навстречу, приветливо поздоровался за руку и спросил, кто будет говорить. Это было уже необычно, поскольку во всех предыдущих разговорах с другими начальниками мне с ходу давали понять, что я — человек третьего сорта. Я сказал МК, что хотел бы работать в ОПИ, но не в 37-м секторе, в котором давно занимались ионными двигателями, а в 38-м. И объяснил свое желание тем, что в секторе 37 сложились свои научные традиции, с которыми я не очень согласен, поэтому хотел бы заняться новой для меня физикой плазменных двигателей в секторе, научным руководителем которого был в те годы А. И. Морозов, а начальником — отошедший от реальных дел после тяжелой болезни Г. Я. Щепкин. (Плазменный двигатель отличается тем, что нейтральная плазма ускоряется в целом магнитными силами. В ионном двигателе, напротив, ионы отдельно ускоряются электростатикой, а на выходе смешиваются с электронами для зарядовой нейтрализации. В обоих случаях получается ускоренная плазма.) Заодно я попросил, чтобы Игорь Покровский, с которым мы хорошо потрудились в КБ, по-прежнему работал со мной.

— Конечно*, — согласился Романовский. — Мы очень ценим такие связи. А что касается вашего желания, Илья, работать у Морозова, то я в принципе не возражаю, но хотел бы, чтобы вы оба поговорили со Стрелковым. Вдруг вам захочется заняться напрямую термоядом? Я не буду возражать.

 

* Слово «конечно» Романовский всегда произносил с ленинградским акцентом. Не «коне-ш-но», а «коне-ч-но», не «ш-то», а «ч-то». Это было для меня фирменным знаком МК. А потом, много лет спустя, я частенько снимал дома телефонную трубку и слышал один и тот же вопрос:

— Илья?

— Здравствуйте, Михаил Кириллович!

— Ишь, ты! Узнал.

— Конечно, узнал, — отвечал я, пытаясь воспроизвести его манеру говорить «конечно»...

 

Романовский тогда был, кроме всего остального, начальником «токамачного» сектора ОПИ, а В. С. Стрелков реально руководил в нем экспериментальной работой. Я позабыл детали этого разговора, но твердо помню одно, что вопрос о моих партийных провинностях не поднимался вообще... А со Стрелковым мы общего языка не нашли. Не знаю, хорошо это или плохо. Мы с Игорем пошли работать к Морозову.

Иногда приходится наблюдать тесные переплетения судеб. Так, в 38-м секторе я работал с Таней Большаковой — дочерью Коли Макарова, с которым МК начинал свою деятельность в ИАЭ (тогда ЛИПАНе). У Тани был приятель Алперс, а отец этого человека был другом МК в курчатовские времена (про него я скажу еще пару слов). И когда я в последние годы жизни МК проходил к нему в кабинет через его слесарную мастерскую (оборудование которой вызывало у многих мужчин зависть: там был даже столярный верстак, а инструменты были удобно развешены по стенам), то видел висящие на гвоздике мощные импортные щипцы с насечками для отвертывания заржавевших болтов и гаек. Эти щипцы подарила Романовскому Таня Большакова в благодарность за доброе отношение к памяти ее отца...

Надо заметить, что в те годы Романовский координировал все работы по ионно-плазменным двигателям в Средмаше, что фактически означало координацию в масштабе всей страны. Поэтому власть МК надо мной в тех обстоятельствах была абсолютной. Я с удивлением понял, что этот человек мне нравится. В основном мне приходилось сталкиваться с МК в связи с нашими научно-организационными проблемами, и всегда эти встречи оставляли приятное воспоминание.

В начале 1970-х годов я стал довольно активным участником советско-французского проекта Аракс. В этом проекте было реализовано искусственное полярное сияние. Как именно можно сделать искусственное полярное сияние, было известно давно. Но требовалось реализовать это технически, осуществить технически. Эту работу мы выполнили. Данный проект продемонстрировал, что существовавшие тогда представления о механизме полярных сияний соответствуют действительности. Ключевыми элементами проекта были электронная пушка, которую сделал киевский институт Патона, и сильноточный плазмогенератор, который разработали мы в 38-м секторе, а сделали на заводе в городе Калининграде.

Тогдашняя диспозиция внутри сектора была следующая: Евгений Петров, заместитель начальника сектора, отвечал за наше участие в проекте в целом, а я — за всю научную сторону. Дело в том, что идея использования сильноточного полого плазменного катода как самого дешевого источника плазмы возникла вовсе не в ИАЭ, а в той организации, которую столь трагично разогнали. В КБ за эту работу отвечал я, поэтому и в 38-м секторе ее закрепили за мной. Это было единственное исключение, когда научная сторона оказалась не за А. И. Морозовым. Идея использования полого катода была настолько неожиданной, и параметры, которые мы получили, настолько перекрывали достижения американского космического агентства НАСА, что французы потребовали доказательств.

В Москву приехал главный инженер проекта с французской стороны, господин Комбу, если мне не изменяет память. Мы должны были ему все рассказать, показать и продемонстрировать выход на заданный режим в течение 60 секунд. Особенность демонстрации состояла в том, что если в процессе выхода на режим произойдет сбой, то повторить пуск можно будет только на следующий день. А. И. Морозов, как я припоминаю, куда-то уехал от греха подальше, а мы с Петровым остались за крайних. Пошли к МК. Романовский не усомнился в том, что у нас все получится, однако он заметил большую пробоину в нашем бумажном обеспечении. ИАЭ в те годы оставался еще чрезмерно засекреченным. Сказывалось «военное прошлое» организации. Формальный путь — рассекретить наш плазмогенератор — занял бы несколько месяцев, если не год. Это означало бы сорвать сроки международного проекта из-за ерунды. Как человек, привыкший смотреть на проблемы по-государственному, МК во время разговора с нами не стал цепляться за формальности, а прикинул, имеет ли создаваемый нами прибор или идеи, в нем заложенные, военное применение? Решил, что нет. Тогда можно о нем рассказывать французам и рекламировать как новое достижение страны, поскольку ни одной статьи на эту тему не было. Но все-таки нарушение правил налицо. МК это понимал, но как опытный чиновник на рожон не лез. Он спросил, есть ли у нас авторское свидетельство на изобретение, которое мы собираемся передать французам. Выяснилось, что авторским свидетельством мы не озаботились. Романовский укоризненно покачал головой и развел руками. Петров заорал:

— Но Франция, Михаил Кириллович! Как мы будем выглядеть в глазах Комбу?!

— Киска моя, — очень спокойно ответил МК, — я готов поссориться с Францией, но не с КГБ. Ищите решение. — Потом добавил: — В случае необходимости я уступлю свой кабинет.

Намек был понят: на всякий случай надо было заставить нашего заказчика ИЗМИРАН (Институт земного магнетизма и распространения радиоволн Академии наук) быть нашим союзником в случае возможного конфликта. Пускай они сами рассказывают французам. Пусть принимают на себя долю ответственности за нарушение правил. Оставалось меньше суток на все-про-все. И. А. Жулин, заместитель директора по науке ИЗМИРАН, согласился сыграть роль зицпредседателя Фунта. Я написал ему речь. Ее спешно переправили в подмосковный Троицк, где находится ИЗМИРАН. Жулин ее выучил наизусть и произнес перед французами как ответственный представитель ИАЭ в кабинете М. К. Романовского в ОПИ.

Меня там не было. Я готовил демонстрацию. Дальше все спустились на первый этаж и возникли у меня на установке. В тот день я впервые понял, как состояние психики человека может влиять на его физическое здоровье. Отвечал за запуск именно я и, как мне тогда, дураку, казалось, отвечал перед страной. Пуск был назначен на час дня. В десять утра температура у меня поднялась до 38 градусов, к двенадцати она перешагнула за 39. К моменту нажатия кнопки я был в полуобморочном состоянии. Однако страхи были напрасны. Все прошло как по нотам. В два часа дня моя температура опустилась до отметки 36,6.

Когда французы уехали, МК появился в своем кабинете, сдул чужую пыль и поздравил нас с успехом. Все обошлось. Конечно, МК понимал, что в случае чего он будет отвечать в первую голову, но личный риск его беспокоил не очень. Зато этот трюк с привлечением ИЗМИРАН решил нам проблему отсутствия авторского свидетельства. МК таким образом заставил измирановцев подключить к решению режимного вопроса руководителя проекта Аракс академика Р. З. Сагдеева. Он был в те годы восходящей звездой на научном небосклоне. Поэтому Сагдеев мог в качестве правительственного фаворита договориться в высших эшелонах власти об исключении из режимных правил.

Позднее, бывая в доме МК на праздничных застольях, я с удовольствием смотрел на хранящуюся в столовой за стеклом большую красную пластмассовую коробку с памятной медалью участника проекта Аракс. У меня есть такая же...

Но не только на научном поприще приходилось мне сталкиваться с Романовским. Когда я пришел в ОПИ, я не верил никому — слишком много я перед этим встретил трусости и предательств. Потом я понял, что никто на меня не собирает досье, и даже если бы кто-то собрал, то использовать это досье при живом Романовском было невозможно. Меня это изумило: я попал в общество непуганых детей, которые не понимают, в каком мире существует ОПИ, и как им здорово за глухим забором живется!

Есть смелость военная и гражданская. Гражданская, может быть, в чем-то выше, не мне судить... Случилась эта история, как на грех, в самый разгар борьбы родной партии с алкоголизмом, когда партия азартно вырубала виноградники на Кавказе, чтобы истребить самогоноварение в Москве. В это время два дурака — я и мой приятель — попали в вытрезвитель. Не интересно, как и почему все это произошло. Важно, что нас было двое. А у моего приятеля через месяц — выборы. И не какие-нибудь выборы, а серьезные. Его выбирали в члены-корреспонденты АН СССР. Каким-то хитрым образом ему удалось откупиться от милиции. А обо мне он не позаботился — Бог ему судья. Естественно, через несколько дней на меня в Институт пришла «телега» и осела в парткоме. От меня потребовали объясниловку. Я ее написал. Потом было большое партийное собрание подразделения, в котором в этот период времени числилась моя лаборатория. Как писал некогда А. Галич:

 

У них первый был вопрос — свободу Африке! —

А потом уж про меня — в части «разное».

 

После «Африки» докладчик из парткома Института напомнил слушателям о текущем моменте и непартийном поведении коммуниста Чусова, который не только пил водку в непомерных количествах, вопреки прямым указаниям партии, что закономерно привело его в вытрезвитель, но и не проявил должного раскаянья и искренности перед партией, отказываясь сообщить, с кем именно он выпивал (парткомовцы почему-то решили, что второй был тоже из ИАЭ, и горели жаждой мести). Короче, с учетом особенностей текущего момента мне грозили весьма крупные неприятности. И опять по Галичу: «А из зала мне кричат — давай подробности!» Неожиданно на трибуне оказался Романовский. Отдел научно-технической информации, который он тогда возглавлял, по своей партийной принадлежности числился в этом же подразделении. МК сказал очень простые слова:

— Вы хотите, чтобы он стал предателем?

Представитель парткома не сообразил, что Романовский одной фразой сумел переломить настроение зала. Все-таки там сидели ученые. Не всегда управляемые. Он опять ринулся объяснять текущий момент и предложил вынести мне строгий выговор с занесением. Кто-то из зала крикнул, что занесение надо убрать. Все уже собрались проголосовать за это, но кто-то еще сообразил, что надо объявить замечание, поскольку оно не должно утверждаться парткомом, где вполне могли втихаря со мной расправиться. Было принято именно это решение. На парткомовца было жалко глядеть.

Много лет спустя я спросил МК, помнит ли он эту историю. Он ответил, что не помнит. Но все было именно так, как я написал. Романовский здорово рисковал. Он уже был в глубокой опале, и всесильный временщик В. А. Легасов, который был тогда его прямым начальником, наверняка был не доволен тем, что МК косвенно ссорит его с парткомом. Интересно и то, что никакой дружбы в те годы с МК у меня не было. Просто здоровались при встрече.

 

Мне говорят —

ты смелый человек.

Неправда.

Никогда я не был смелым.

Считал я просто недостойным делом

унизиться до трусости коллег.

 

Конечно, Романовский не один создавал нравственный климат в ИАЭ. Все-таки был Курчатов, которого МК любил и очень уважал. Но МК хорошо умел этот климат поддерживать и в бытность начальником Политотдела, и на должности заместителя Арцимовича в ОПИ, и на должности начальника отдела НТИ.

А потом наступил штиль. Можно сказать и более жестко. Потенциал Страны Советов оказался израсходованным. И никакие распрекрасные «комиссары в пыльных шлемах» не могли остановить тотальную деградацию. В этих условиях изгнание МК из высших эшелонов власти было вопросом времени. В сущности, такие прямые и честные люди для новой, карьеристической системы, что постепенно утвердилась в стране после смерти Сталина, становились опасными. И эта система их перемалывала. Так, в конце концов, МК оказался историком термояда. Но об этом позже. Сначала я хочу рассказать, почему такой авторитетный человек, как А. П. Александров, называл МК «главным мистиком ИАЭ». Дело в том, что Романовский постоянно пытался навести мостик между мистикой, экстрасенсорикой, религией — называйте как хотите — и наукой. Я полагаю, что после ухода от активной организационно-научной деятельности именно эта проблема занимала его мысли. Он скучал, если подпитка этих его мыслей задерживалась.

Надо сказать, что МК сам был экстрасенсом (на уровне рамочки) и в силу своих административных возможностей даже пытался привлечь внимание сильных мира сего к эзотерическим проблемам. Он выходил на А. П. Александрова, тогда уже президента АН СССР, и давал ему материалы по использованию рамочки для нахождения полезных ископаемых. Был такой геолог доктор наук Сочеванов — экстрасенс, который этим плотно занимался, а МК ему открывал двери наверх. Были какие-то совещания по этому поводу. Подробности я забыл.

Как-то я уговорил МК опубликовать воспоминания, которые касались «мистической» стороны его деятельности. В результате в электронном журнале «Квантовая магия» появилась статья под названием «Телепатия в советские годы» с моим предисловием. Эта статья представляет собой отредактированную диктофонную запись наших с Романовским разговоров. Ниже я привожу ее как длинный (на несколько страниц) монолог МК.

— События разворачивались так. Из Сухуми в министерство Средмаша поступили сведения о том, что в Физико-техническом институте наблюдаются явления телепатии. Под этим понималась осмысленная передача информации бесконтактным путем на расстоянии порядка десяти километров. Вовлеченными в эти события оказались несколько научных сотрудников и лаборантов. Министерство отреагировало весьма быстро. Была создана комиссия, которую возглавил известный в те годы физико-химик академик Борис Павлович Константинов. Его заместителем был ваш покорный слуга. В состав комиссии входило одиннадцать человек, представлявших интересы семи министерств. Некоторые из участников имели кандидатские степени, некоторые были чиновниками высокого уровня. Целью работы нашей комиссии было установление факта телепатии или опровержение этого факта.

Работа была построена следующим образом. Индуктор (человек, оправляющий телепатические сигналы) находился в одном здании Института, а реципиент (человек, принимающий телепатические сигналы) — в другом. Расстояние между зданиями составляло метров четыреста. Между зданиями была организована телефонная связь. Когда индуктор приступал к отправке телепатического образа в комнате реципиента, в другом здании раздавался звонок. Реципиент по этому звонку должен был вслушиваться в свои ощущения и записывать их на бумаге. Часть членов комиссии была в комнате, где находился индуктор, а часть — где реципиент. Все мы следили за чистотой эксперимента. Мне было очень забавно наблюдать, как академик Константинов залезал под стол, за которым сидела лаборантка-реципиент, чтобы убедиться, что там нет устройства для восприятия каких-нибудь сигналов. Он даже касался языком каких-то низковольтных контактов, чтобы проверить, не идут ли по этому проводу в паузе посторонние электрические импульсы.

В те годы опыты по телепатии производились с использованием известных карт Зеннера. Карты представляли собой набор из шести стандартных картинок, которые имелись и у индуктора, и у реципиента. Индуктор в случайном порядке передавал образ карты, а реципиент принимал этот образ и указывал на стандартную карту, которая лежала в числе других перед ним. Далее проверялось соответствие, и делались выводы.

Я предложил не использовать карты Зеннера, а передавать свободные образы. Скажем, индуктор передает образ верблюда, а лаборантка-реципиент в другом здании по звонку должна была записать, что она «увидела». Если она писала «верблюд», то все было в порядке. А если она писала, что возник образ чего-то лохматого на четырех ногах, то здесь угадывание было неполным, и комиссия решала, как такую связь оценить. Если не кривить душой, то процент попаданий был высокий. Но чем дальше шла работа, тем непонятнее было, чем ее закончить.

Двусмысленным было положение председателя комиссии академика Константинова. Если комиссия скажет «да», то всю оставшуюся жизнь именно академик Константинов будет писать объяснительные записки в ответ на негодующие выступления других академиков. Почему именно Константинов? Потому, что его научный рейтинг в составе этой комиссии был самый высокий. Остальные могли спрятаться за широкой спиной академика, а ему укрыться было негде. И здесь человеческая слабость одержала верх. Однажды меня взял за пуговицу член комиссии Гаврилов, начальник биологического отдела нашего Института (мы с ним были знакомы с детских лет, но Константинов об этом не знал), и доверительно сообщил мне, что академик вел с ним переговоры. Академик говорил примерно так: «Посмотри, мы здесь с тобой единственные настоящие физики. Посмотри на Романовского — он же чиновник. С него взятки гладки. Именно с нас спросят. Как бы тут не промахнуться!» А я ему в ответ говорю, что академик и со мной провел беседу. Мне он говорил похожие слова: «Посмотри, мы здесь с тобой единственные настоящие физики, остальные — чиновники или биологи. С них взятки гладки. Как бы тут не промахнуться!» Мы с Гавриловым посмотрели друг на друга и расхохотались.

Академик Константинов написал от имени комиссии заключение, в котором говорилось, что заявленные эффекты обнаружены не были. Никто из членов комиссии это заключение не подписал. Начальство погоревало и плюнуло.

Были и другие интересные встречи на моем пути «главного мистика». В частности, я познакомился и подверг испытанию способность читать с закрытыми глазами известной в свое время ясновидящей Розы Кулешовой, ныне покойной.

Встреча с Розой происходила на квартире у Варвары Михайловны Ивановой, которая сама была в те времена экстрасенсом весьма высокого уровня. Дом Варвары Михайловны был полон книг. Она свободно говорила и читала на пяти европейских языках, поэтому в библиотеке стояли разноязычные книги. Я взял с собой на встречу сына Кирилла, тогда мальчика, который очень хотел как можно дотошнее проверить эту самую Розу Кулешову. Наконец он придумал: закрыть ей глаза не традиционной черной лентой, а подушкой, через которую точно не увидишь. Сказано — сделано. Привязали ей маленькую подушку к голове и начали испытывать. Я брал с полки первую попавшуюся книгу, открывал на случайной странице и показывал пальцем, откуда читать. Читала! Образовательный уровень у нее был не очень высокий, поэтому могло происходить следующее. Она читает по складам: «...А-по-строф. А есть такое слово, Михаил Кириллович?» Я ее успокаиваю, что такое слово есть. Дальше совершенно случайно я взял с полки книжку на итальянском языке и протянул ее Розе. Роза покрутила ее и так и эдак, а потом сказала, что видит буквы, но прочитать почему-то не может. Она не понимала, какую радость она доставила нам своими словами! Мы решили по результатам проверки, что гражданка Роза Кулешова каким-то образом по-настоящему видит нормальными человеческими глазами или каким-то третьим глазом через подушку и может читать русские тексты в книгах.

Деловая часть встречи на этом закончилась, и стали накрывать на стол к чаю. Женщины засуетились и пошли на кухню помогать хозяйке. Мужчины отправились покурить, и я тоже. А потом, после чая, выяснилось, что на кухне было проведено еще одно незапланированное, но, может быть, самое важное испытание. Розу Кулешову случайно посадили на табуретку, накрытую газетой. Какая-то из женщин обратила на это внимание и шутки ради спросила у Розы, что в этой газете написано. И Роза стала читать заголовки...

— Илья, как такое прокомментировать?!

— Почему же вы об этом молчите, Михаил Кириллович!!!

— А кому это надо?

— Мне, например.

— Этого мало.

МК в последние годы постоянно мне говорил: «Это никому не нужно». Возможно, что с высоты своих восьми десятков он имел право так говорить. У него были основания думать о невостребованности своей работы. В 1990–1994 годах вышли три выпуска его труда «Термоядерные исследования в ИАЭ им. И. В. Курчатова». В каждом выпуске страниц по двести. Это научный обзор работ по термояду, которые производились в ОПИ с 1950 по 1965 год. МК в одиночку осуществил свой гигантский труд, его, этот труд, напечатали малым тиражом, положили в шкаф и подвергли «грызущей критике мышей». Какие бури и страсти разыгрывались в душе МК, можно только догадываться, потому что он прекрасно умел держать себя в руках.

 

Я хочу быть понят моей страной,

а не буду понят —

что ж?!

По родной стране

пройду стороной,

как проходит

косой дождь.

 

Помню, я пришел к МК в его последний маленький кабинетик в торце третьего этажа ОПИ-2. Романовский тогда еще регулярно ходил на работу в своей неизменной светло-синей куртке, темном берете и с желтым кожаным дипломатом. Мне легко мысленно представить эту картину осенним золотым днем. Пешеходные и автомобильные дорожки все в желтых листьях клена и липы...

Я сидел у него. Неожиданно МК предложил:

— Хочешь, я тебе подарю кое-что?

— Конечно, Михаил Кириллович.

Чтобы открыть шкаф, ему пришлось отодвинуть свое непотопляемое огромное кресло, а мне вместе со стулом выйти в коридор. МК достал несколько книжек «Термоядерных исследований» в бумажных обложках, положил на письменный стол. Потом мы вместе с ним поставили на место кресло, и я со своим гостевым стулом вернулся назад. Романовский что-то написал своим мелким красивым почерком на первом томе обзора*. Я понял, что выпусками обзора забит весь шкаф, и попытался бороться с энтропией.

 

* Прочитал я только дома. Написанное заставило меня покраснеть: «Дорогому другу и учителю в самых интересных вопросах. Романовский». У меня сохранился этот томик. Чуть пожелтел... Видит Бог, я всегда говорил МК, что у всех нас есть только один Учитель. А мы все — Его ученики. Вот так.

 

— Дайте мне несколько экземпляров! Я раздам хорошим людям, они просто об этом ничего не знают!

Но здесь МК показал свой норов.

— Пускай сами придут ко мне.

Насколько мне известно, никто к нему так и не пришел. На его похоронах я убеждал тех людей, от которых это зависит, сохранить книги и каким-то образом организовать рекламу — ведь ничего подобного нет. Предлагал свою помощь. Мне говорили «да-да», а было ли сделано что-то, я не знаю. Ко мне, во всяком случае, никто не обратился. Так проходит мирская слава. МК произносил эту фразу на латыни. Я не умею.

Похожие чувства вызвал у меня и еще один подарок МК — телефонная книга ИАЭ за 1970 год. Она — для служебного пользования, экземпляр № 620 принадлежал лично Романовскому. Я разглядываю ее. Мелькают знакомые фамилии: Арцимович Л. А. и рядом карандашом «Милка — 9349». «Милка» — это дочка «Льва». Базилевская О. А., Беляев В. А., Бочин В. П., карандашом — Безыменская. Далее: Васин А. И., Велихов Е. П., Головин И. Н., Гуревич И. И... Перелистывать эту телефонную книгу — сплошное расстройство. Хотя бы дальше на букву Д. Бросаются в глаза фамилии Демичева и Доброхотова. Обоих уже нет. МК просил меня помочь Е. И. Доброхотову по медицинской части. Помочь не удалось. Но впечатление от знакомства сохранилось доброе. Когда на похоронах я встретил его жену, Зинаиду Дмитриевну, она, увидев меня, обняла и заплакала... Листаю эту книжку, и в моих глазах встает невидимый град Китеж, который утонул в Лете. Дело не только в том, что давно уже нельзя пройти от первой проходной до здания ОПИ по хвойному лесу и вишневому саду. Давно уже мы, сотрудники ИАЭ, не едим собранные на территории Института грибы, яблоки и вишни. Страшнее другое. Когда идешь по длиннющим коридорам ОПИ-2, то не только не встречаешь тех, кто бегал по этим коридорам в 1971, например, году. Эти коридоры сейчас вообще пустые. Из них ушла жизнь. Это как труп, из которого вытекла кровь...

У индийского мудреца Вивекананды я прочитал удивительные по точности слова: «Мы должны работать как господа, а не рабы; трудиться постоянно, но не подневольно». Это чувство ответственности за свою работу и за работу страны, начиная с какого-то времени, перестало стучать в сердце у многих людей моего народа. И калибр людей уменьшился соответственно.

Если подводить итог научной деятельности МК, то я бы сказал, что это был крупный научный чиновник, не стремившийся к карьерному росту. Ему было просто интересно жить. Романовского я вижу в двух «ипостасях»: крупным организатором, создающим и контролирующим окружение, и человеком, которому наплевать на это окружение, поскольку он занят поисками смысла прошедшей жизни. Я его не вижу, как это ни странно, «ученым», хотя он был доктором физико-математических наук, членом всяких ученых советов и пр. и пр. И мне кажется, что я не оскорблю его память, если скажу, что настоящие его таланты лежали в другой плоскости — человековедения. И это мне лично нравится.

 

Наша с МК дружба возникла именно в тот «исторический» период его жизни, когда он осуществлял пересмотр основ своего мировоззрения. Оставаясь коммунистом в своих убеждениях, он отбросил крайности коммунистического учения. Приняв перемены, он не принял их рваческую идеологию. Распростившись с атеизмом, он не стал верующим фанатиком. В общем и целом его интересовала единственная проблема — как надо жить, и как надо было жить. В возрасте семидесяти пяти-восьмидесяти лет это был подвиг. Именно в этот период я и подвернулся со своими статьями. Он нашел в них ответы на некоторые свои вопросы.

Судьбы скрещенья, выражаясь словами Пастернака, бывают удивительные. В начале 1990-х годов я увидел МК на территории Института где-то около уже знакомого читателю 37-го объекта. Романовский шел по направлению к корпусам ОПИ (именно там находился все последнее время его рабочий кабинет: сначала большой, а потом совсем крохотный, куда третий человек мог поместиться только разве что стоя).

— Михаил Кириллович! Вас по-прежнему интересует экстрасенсорика? Я кое-чему научился за последнее время.

— Еще как интересует! Пойдем, расскажешь.

Так началась наша с ним десятилетняя, не меньше, дружба. Дружба под самый конец его жизни... А могли бы пройти мимо молча. Я полагаю, что Бог, руководя нами, подбрасывает нам случайные события. А от нас зависит, как распорядиться этой случайностью. И я уверен: педантичный человек никогда не выдумает пороха, поэтому надо не стесняться глазеть по сторонам...

Однажды МК встретил меня на улице и сказал:

— Борис напечатал большую статью в «Успехах». В статье обсуждается возможность сверхсветовых информационных сигналов. Он мне об этом сам сказал. Почитай. Мне уже это не по силам, а ты, может быть, разберешься.

Борис — это академик Б. Б. Кадомцев, преемник Л. А. Арцимовича по руководству ОПИ. МК весьма критически относился к нему в человеческом плане, но как ученого ценил. Этот разговор состоялся летом 1994 года. Следующие месяцы я целиком посвятил изучению статьи Кадомцева под неброским названием «Динамика и информация». В ней было восемьдесят страниц большого формата. Мне было очень трудно — ведь я не теоретик. Выводы я сделал такие.

В теории относительности сверхсветовые информационные сигналы были Эйнштейном исключены из рассмотрения потому, что допущение таких сигналов приводило к возможности изменения прошлого, что противоречит человеческому опыту. Кадомцев в своей статье пытался объяснить недавно открытый в ИАЭ так называемый «эффект Соколова»*, привлекая для этого гипотезу существования сверхсветовых сигналов. А чтобы не вступать в полемику с Эйнштейном, Кадомцев показывал, что не всякий сверхсветовой сигнал меняет причинность. «Плохие» надо запретить специальным постулатом, а «хорошие» разрешить. Такая постановка вопроса показалась мне совершенно искусственной, но свое дело статья сделала — я стал думать на эту тему. И однажды мне пришла поистине удивительная мысль. Эйнштейн отверг сверхсветовые сигналы, поскольку они приводили к нарушению причинности, а этого никто не наблюдал. Но это не доказательно, если хорошенько подумать. Может оказаться так, что прошлое на самом деле меняется, но этот эффект ненаблюдаемый! Почему? А вот почему. Все наблюдатели, связанные с первым прошлым, просто не существуют в новом прошлом и связанным с ним новом настоящем. Некому сравнивать! Наблюдатели поменялись... Кроме Бога.

 

* Невозможно объяснить «эффект Соколова» не только в двух словах, но даже и на двух страницах. Если я назову то, чем он занимался, «оптикой атомных состояний», то будет совершенно непонятно. Поэтому об эффекте тебе, читатель, придется поискать информацию самому. Зато я немного расскажу тебе о Юрии Лукиче Соколове. Прежде всего, он прославился как экспериментатор-рукодел высочайшего класса. В 1937 году И. В. Курчатов, тогда уже очень известный ученый — доктор, профессор, — специально приходил посмотреть на научный прибор, сделанный студентом третьего курса Юрой Соколовым. «Помнишь, мы с тобой однажды слушали Абендрота?» — как-то спросил его Игорь Васильевич. У них была именно такая степень человеческой близости... В одном из сборников, посвященных памяти Курчатова, есть отрывки из воспоминаний Юрия Лукича. Много бы я отдал за то, чтобы прочитать их целиком. Похоже, что его увлекала мистическая сторона природы... А «эффект Соколова» был установлен на приборе, сделанном самим «Лукичем». Повторить прибор другим, говорят, не удается. Поэтому некоторые ставят существование эффекта под сомнение. Б. Б. Кадомцев, зная экспериментальный талант Ю. Л. Соколова, в существовании эффекта не сомневался.

 

Может быть, прошлое меняется каждые пять минут, изменяя и настоящее, но мы этого не замечаем, потому что сами меняемся с такой же частотой. Происходит изменение реальности, которое невозможно заметить. Я написал статью на эту тему и предъявил ее МК. Романовский быстро сообразил, что я принес ему наброски физической теории оптимизации жизни через религиозное покаяние. Эта работа была напечатана в Германии и оттуда через Интернет вернулась в Россию.

Наше дальнейшее сближение произошло еще и потому, что, как нам обоим казалось, мне удалось помочь МК поправить здоровье.

— Слушай, чего-то я стал кашлять много... И похудел здорово.

— Надо бросать курить, Михаил Кириллович!

— А зачем? Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет!

К тому времени я уже достаточно давно бросил курить, поэтому имел в данном вопросе собственное мнение.

— Вы думаете, это вы курите? Это через вас какая-то темная сила курит. Вас просто используют. Вы эту дрянь пригреваете. Она вами командует. Ведь курящий всегда наркоман, чего не скажешь о выпивающем по праздникам. Вот вам — стимул бросить курить и заодно плата Богу за лечение.

— May be so...

Он часто задумчиво произносил в сторону эту фразу («may be so» — дословно: может быть так), не давая мне понять: убедил ли я его, или он только делает вежливую мину.

Курить он резко бросил. Как выяснилось, не навсегда. Но об этом — потом. Я ему сказал, чтобы он сообщил мне, когда начнет прибавлять в весе. Он меня не спрашивал о диагнозе, а я молчал. Прошло недели две. Я занимался усиленно лечением на расстоянии его легкого. Наконец произошла долгожданная прибавка в весе. Улучшилось и самочувствие. Перестал кашлять.

— Так что у меня было? — наконец спросил МК у меня.

— Рак у вас был, по краешку ходили. Ваше счастье, что курить бросили!

— Ну, ты даешь! Предупреждать надо.

— Предупреждать нельзя. Плохо будет.

И я рассказал ему все то, что читатель уже знает. Что до процесса приборной диагностики всякое серьезное заболевание имеет характер возможности. Эта возможность видна квалифицированному экстрасенсу как рабочий диагноз. Именно в этот период Бог дает человеку шанс разобраться в своих прегрешениях и покаяться. Механизм покаяния изменяет реальность. В новой реальности человек уже не обречен умереть от рака. Диагностика, проведенная после покаяния экстрасенсом или приборная, покажет отсутствие смертельного заболевания. Обнаружится что-то другое. Напротив, преждевременная приборная диагностика может зафиксировать именно смертельное заболевание. Здесь надо еще помнить, что в нынешней медицине диагностика опередила медикаментозное умение лечить. То есть диагностика может обнаружить такое, что лечить еще не научились. Это означает смерть.

Мир устроен очень правильно. Никакому экстрасенсу не будет позволено «при народе в хороводе», «на глазах изумленной публики» произвести излечение неизлечимого. Не будет позволено потому, что такое событие было бы доказательством бытия Божьего. А это пока что в планы Господа, по-видимому, не входит. Можно обобщить это утверждение. Невозможно никакое чудо, которое противоречит твердо известной человеческому обществу информации. Но локальное чудо, чудо для одного и потому недоказуемое, происходит на каждом шагу. Так Бог поддерживает веру каждого из нас в отдельности. МК это принял. Я тоже.

— Так ты хочешь сказать, что здесь работает принцип неопределенности?

— Квантовая механика в чистом виде. Выбор одной возможности из нескольких.

— May be so...

У МК были значительные претензии к Богу, особенно на первых порах нашего близкого знакомства. И были вопросы, на которые он неустанно искал ответы.

— Скажи, почему Бог так жесток? Чем провинились дети, которые умирают? Зачем войны и убийства?

Классические ответы на этот вопрос его не устраивали, да и меня тоже. Возможность ответить ему с полным убеждением возникла у меня только под самый конец нашего с ним знакомства. К тому времени неслучайный случай вывел меня на чтение Гегеля. Гегель был обыкновенным гением. Мы его знали только как изобретателя диалектики. Это мелочь. Гегель был единственным в мире мыслителем, который последовательно рассмотрел идею нестационарного Бога, Бога развивающегося. Согласно Гегелю, мы, люди, — зеркала, в которые развивающийся Бог рассматривает себя. Можно сказать, что наша жизнь — это сон Бога, из которого Он черпает информацию для самопознания, а наш сон — это деятельность в качестве частицы Бога. На этом Гегель остановился. Но не терпится задать следующий вопрос: а кто создал молодого развивающегося Бога — Бога-Сына, — кто его пестует в процессе развития? И я понял, что единственный ответ — Бог-Отец. Но если есть Бог-Отец, то почему не быть Богу-Деду и так далее? Значит, существует Сеть, и современный Интернет есть ее модель. Но если все это так, то не есть ли Божественная Сеть тот таинственный Бог Дух Святой, оскорбление которого Иисус Христос считал самым тяжким грехом? Вот он — «физический смысл» Троицы.

Я увлекся этими мыслями, написал статью, запустил в Интернет, принес ее МК и прокомментировал. Идея ему как будто понравилась именно потому, что была достаточно сумасшедшей.

— Забавно... Но все-таки, почему Бог так жесток?

— Бог-Отец создает глобальную сетку сценариев на все события во все времена. Это Его зона ответственности. Нас он помещает в нужное место в нужное время, и... плывите сами. Иначе, где же наша богоподобность? Если у нас нет свободы выбора, то мы не можем нести ответственность, и не можем быть частицей развивающегося Бога. Это наша жестокость, а не Его. Мы методом проб и ошибок учимся выбирать добро.

— Забавно... Но тогда ты должен дать ответ на контрольные вопросы. Например, в чем смысл жизни?

— Попробую. Каждый из нас — маленькая, мутная голограмма Бога-Сына. На Земле мы в командировке для решения какого-то частного вопроса Его воспитания. У каждого свое задание, своя миссия. Надо ее найти и реализовать. Человек вовсе не рождается для счастья, как птица для полета. Но он не рождается и для скорби. Короткий период счастья — награда за достижение, уход в сторону — неприятности. Жизнь должна быть в полоску, как стиральная доска, от задачи к задаче. Если ты слишком долго счастлив, подумай, не сняли ли тебя с дистанции... Смысл жизни — в накоплении и усвоении личной этической информации.

Впрочем, все это темы третьей части, здесь я излагаю свои идеи кратко, конспективно, только чтобы была ясна суть наших разговоров. А подробности будут позднее...

Однажды звонит Кира Михайловна (вторая жена МК) и приглашает к ним на посиделки в очередную субботу. Эти встречи происходили неоднократно к взаимному удовольствию и всегда на их территории — по просьбе Романовских. Выработался определенный ритуал. За столом сидели вчетвером: МК, Кира Михайловна, я и моя Оля. Иногда бывала Александра Михайловна — дочка (они звали ее «Шуренок»). Стол всегда был не изобильный, но благородный, обязательно с какой-нибудь изюминкой. Напитков всегда было в меру. Кира Михайловна, в отличие от многих других хозяек, замученных приготовлениями закусок, была полноправным участником всех разговоров, поскольку не прислушивалась к тому, что делается на кухне, а вела себя непринужденно. Она вполне могла быть хозяйкой салона, поскольку ей было что сказать. У нее идеи были...

В этот раз моя Оля что-то заартачилась: надо проводить посевную на даче, давай, дескать, перенесем. Потом женщины нашли компромисс, поскольку Кира Михайловна тоже рвалась на посевную (была середина апреля) и хотела устроить последнюю в зимнем сезоне встречу до своего майского отъезда на дачу в Сильверстово... Посидели хорошо, а меньше чем через месяц мы Киру Михайловну похоронили. У меня остались две видеопленки... Она очень заразительно смеялась...

Чтобы охарактеризовать их отношения, я воспользуюсь пронзительными словами удивительного мастера, написавшего эти стихи за шестнадцать лет до рождения МК:

 

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя...

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

 

Я бы отнес эти слова к началу их сближения. А потом:

 

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной молю ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

 

А в разговорах с МК и Кирой Михайловной я узнал много поучительного...

После смерти Киры Михайловны, когда МК стал совсем «невыездным», мы с ним встречались примерно раз в три недели у него дома в основном на кухне, иногда заходили в его кабинет, если требовалась книжная ссылка. Кстати, те книги, которые стояли в его кабинете на видном месте, совпадали иногда с моими. Вспоминается редкое издание С. Лема, где впервые была опубликована его повесть «Непобедимый», книжка К. Симонова в бумажном переплете «Записки Лопатина» и др. Единственный раз, когда МК был у меня дома, он вцепился в «Письма к другу» Светланы Аллилуевой и отвлекся от чтения только тогда, когда я предложил ему взять эти «Письма» с собой. Он благополучно их зажал, но я не в обиде. Кажется, я потом видел их у него дома.

Наши с ним посиделки начинались часов в двенадцать, в час дня и заканчивались в четыре-шесть вечера, когда возвращалась с работы дочка. Больше в доме никого не бывало. Телевизор всегда выключался. В более ранние годы доставалась водка (чаще всего «Старка»), потом я стал вместо водки приносить литровый пакет полусухого вина. Обычно мы не обедали (хотя Александра Михайловна обед всегда оставляла), потому что неохота было разогревать — что случалось в холодильнике, тем и закусывали. Все это время мы проводили в разговорах.

Пару раз в 2002 и 2003 годах я выезжал к МК на дачу. В обоих этих случаях Александра Михайловна звонила мне и говорила, что папа на даче остается один на два-три дня, и если у меня нет других планов, то хорошо бы мне приехать и разделить его одиночество. Ехать было не близко: часа два-три, за Малоярославец до станции Сляднево.

Когда я первый раз приехал, то обомлел. Ничего подобного я никогда не видел. Маленький домик с одним, как глаз циклопа, окном на деревенскую улицу являл собой первоначально купленное сооружение. Он был увеличен в полезной площади в несколько раз за счет галерей, пристроенных с трех (или четырех?) сторон. Галереи были выполнены из деревянных конструкций бывшего московского коттеджа МК, которые доставили в деревню Сильверстово после сноса коттеджа*. Самодельность во всем при неплохой функциональности. В целом дом напоминал ранчо на дальнем американском западе в середине XIX века. Не хватало только кольтов и лошадей.

 

* Коттеджи в ИАЭ были вроде звездочек на погонах. Академику полагался дом целиком, начальству пониже — один дом на двоих. Но в любом случае это был двухэтажный дом с лужайкой и гаражом в черте Москвы... Целая улица таких коттеджей в конце 1970-х годов была уничтожена. На этом месте построили многоэтажные дома. Но народ опасается: вроде бы под ними карстовые пустоты шалят...

 

Вспоминается мое единственное посещение того самого московского коттеджа, пока он еще стоял. Если я не ошибаюсь, это случилось в первый год моей работы в 38-м секторе у А. И. Морозова. Как я уже писал выше, сектор в основном специализировался на СПД — стационарных плазменных двигателях. СПД были оригинальным детищем 38-го сектора и его научного руководителя А. И. Морозова. Американских аналогов не было. И вот приходит информация, что произведен успешный запуск спутника с СПД на борту, и включение этого двигателя позволило поднять орбиту спутника на километр. Ура! Полная победа. Организовали собрание, произносили речи. Был там и МК как руководитель электроракетной программы в Союзе. Мне было немножко грустно, поскольку тот ионный двигатель, на разработку которого я потратил десять лучших лет своей творческой биографии, в этом запуске не участвовал, равно как и во всех последующих ввиду разгрома нашего КБ. Я присутствовал на этом собрании зрителем, поскольку мой тогдашний вклад в создание СПД равнялся нулю. Все остальные бурно радовались. Явно требовались горячительные напитки и застольные речи. Но об этом никто заранее не позаботился. И вдруг Романовский говорит: «Можно собраться у меня». За два-три часа с помощью Киры Михайловны и детей МК организовал прием гостей в количестве не менее двадцати человек практически за свой счет!

Стол, за который нас посадили, расположили на первом этаже. Конечно, позабылись речи, полные энтузиазма, и взаимные объяснения в любви. Никто не мог предполагать, что очень скоро люди, пившие за здоровье друг друга, перессорятся в борьбе за должности, почет и деньги. Но это было потом, а пока я видел, как рядом со столом открывался люк в подполье, и МК самолично нырял в этот подпол, поднимая наверх очередную трехлитровую бутыль с домашним вином. Пили, ели, веселились, подсчитали — прослезились. Ни плазменные, ни ионные двигатели не нашли применения. На самом деле эти двигатели хороши, например, для пилотируемого полета на Марс или дальше. А лететь туда никто реально до сих пор не собирается — слишком дорого. Весь наш труд, все творческие усилия ушли в песок. Если эти двигатели окажутся востребованными, то их будут заново делать другие люди на основе других технологий. От нас будет взят только один факт — что их можно сделать. Поэтому я хорошо понимаю МК, который периодически повторял под конец жизни одну и ту же фразу: «Кому это нужно?» Но если бы дело касалось только такой мелочи, как электроракетные двигатели!..

Вернемся, однако, к даче. Меня поразило несоответствие между высоким служебным положением МК и столь демократическим, если не сказать больше, видом его дачи. Но если тебе, читатель, покажется, что я эту дачу не одобряю, то все обстоит не так. Мне она понравилась. Людям, которые в ней жили, было наплевать, как их «фазенда» выглядит в глазах посторонних. Мне это импонировало. Это пристанище было таинственным. Казалось, что в скрипах старого московского дерева звучат голоса людей, которых уже нет, и даже которых здесь никогда и не было. В этом доме было уместно говорить о прошлом и будущем. Особенно после баньки и рюмки водки...

Мы с МК неоднократно обсуждали динамику изменений мира, свидетелями которой оказались (и пришли к неутешительным выводам). Так, 11 сентября 2001 года я не мог оторваться от телевизора. Никогда не приходилось видеть самолеты, таранящие высотный дом. Эти кадры навсегда войдут в историю, если, конечно, сама история уцелеет. Смотрю неотрывно на экран, и вдруг — звонок телефона. Я с ненавистью хватаю трубку: «Да! Слушаю!!!» На том конце провода МК: «Илья? Ты смотришь телевизор?»

А вот сегодня, 11 сентября 2005 года, «ящик» принес известие, что на Венецианском кинофестивале главный приз получил фильм «Горбатая гора» о трогательной любви двух ковбоев-гомосеков. Их играют два знаменитых американских актера. Есть определенный смысл в сопоставлении этих двух совершенно разноплановых событий, происшедших 11 сентября со сдвигом в четыре года. Против каких ценностей западного мира выступают смертники-террористы? Например, против таких фильмов. Мы, люди западной или восточно-западной цивилизации, боимся поставить вопрос о мотивах, которыми смертники руководствуются. Боимся потому, что свобода подвергать обсуждению и сомнению ценности «общества потребления» нас пугает. Здесь можно подорваться на собственных минах. Король может оказаться голым. Поэтому проще считать террористов извергами рода человеческого, а Америку — бастионом свободы.

Но я не могу так просто проглотить эту успокоительную наживку, потому что я — русский человек и не хочу плевать в историю своей страны. Первые террористы-смертники в Европе — наши народовольцы. Это были очень благородные, неподкупные и самоотверженные люди. Я осуждаю все те убийства, взрывы, гибель невинных людей, которыми сопровождалось их служение добру, как они свою деятельность понимали. Никто из них, кстати, не был мусульманином... Не стоит считать и наследников их дела — большевиков — супостатами. Все сложнее. Всех этих людей, включая в этот список и нынешних террористов, объединяет одно: они хотят уничтожить зло, используя как средство достижения цели другое зло. Они нетерпеливы, они хотят срывать недозрелые плоды. Они хотят не приманить, а заставить, в конечном смысле — изнасиловать. Они не принимают главного тезиса Христа: возлюбите своих врагов. Не потому, что враги — приятные люди, а потому, что уничтожать врагов — это уничтожать зеркало, в котором — собственное отражение. Возлюбить врагов — это понять их мотивы и пожалеть их за слепоту, за то, что они не ведают, что творят. Тогда ты сможешь с ними договориться и устранить причину конфликта. Если реализовывать другую стратегию — уничтожать врагов — быть беде. Уничтожение врагов препятствует решению собственных проблем. В итоге — застой. Как известно, победители в войнах частенько становились жертвами своей победы.

В своих рассуждениях мы с МК не видели новой идеи, которая может объединить мировое сообщество. Честно говоря, крушение коммунизма ударило «одним концом по барину, другим по мужику», то есть по Америке в частности. Америка хотя и победила Советский Союз в экономической войне, но иная победа не лучше поражения. Наивная детская вера американцев во всемогущество доллара, с одной стороны, и в привлекательность для всех «американской мечты», с другой стороны, делает американцев слишком заносчивыми в международной политике. Было бы лучше иметь противовес — какую-то другую идею, чтобы было из чего выбирать. Современная Россия пока что не имеет собственного лица и противовесом быть не может, к сожалению. Выбор в западном обществе идет между обществом потребления более цивилизованным и совсем диким. «Гроссмейстер не баловал разнообразием», по словам Ильфа и Петрова. Люди начинают это понимать, и престиж всякой власти падает. Кризис — системный. Огромный всплеск жестокости всех по отношению ко всем. Допустимы любые средства. Девальвация семейных ценностей. Наркотики. Гомосексуализм. Разложение искусства. Опошление любой идеологии. Деградация общества в целом... Может быть, мусульманские смертники — это и есть те самые «варвары», люди другой культуры, перед которыми не устоял Рим?

Мы часто обсуждали все эти вопросы. Особо важным казалось очевидное увеличение числа природных и техногенных катастроф крупного масштаба за последние годы. Если бы МК видел по телевизору утонувший Новый Орлеан! Мы с ним не расходились в выводах. Мы расходились в сроках. Я полагал, что час «Ч» совсем близок, потому что терпение Бога кончилось. МК считал, что у человечества еще есть резервы... Но лично у него резервы кончились. А ведь их дают под задачу! Я предлагал обучить его компьютерной азбуке — он не захотел. Я предлагал научить его практике лечения. Он отказался. Ему, дескать, цыганка нагадала, что в пятом поколении Романовских не может быть врачей — иначе смерть. Я спросил его, сколько лет он хотел бы прожить еще, если цыганка права? Он не ответил...

Когда он снова начал курить, я понял, что ему все надоело. Я уже не мог до него достучаться, как это получалось раньше:

— Куда вы торопитесь? Зачем уходить из театра за десять минут до занавеса?

— Я хочу к Кирушке, — и умолкает.

Он порадовал нас абсолютно адекватным поведением на своем восьмидесятисемилетии, а потом перестал бороться с энтропией... 14 января 2005 года его не стало.

И остается огромное количество недосказанного. Я не буду писать о его врагах. Я их знаю, но нет смысла запускать посмертную тяжбу. Поговорим лучше о хорошем. Однажды он мне позвонил: «Надо помочь Володе Меркину». К стыду моему, я не слышал этой фамилии. Оказалось, что Владимир Иосифович Меркин был конструктором первых атомных реакторов, человеком в курчатовских кругах знаменитым. МК мне тут же рассказал прелестную байку. Когда Романовский был начальником Политотдела, в его обязанности входило разрешать все институтские конфликты. Вот как-то пришел рабочий-правдолюбец и пожаловался на некоего начальника, который вместо того, чтобы разобраться в его, рабочего, совершенно правильном предложении, публично заорал на него: «Бред сивой кобылы!» Рабочий хотел, чтобы МК осадил начальника, который не ценит предложения рабочего класса. МК пообещал разобраться.

На следующий день он вошел к Курчатову как раз в тот момент, когда незнакомый ему подвижный темноволосый человек орал на Игоря Васильевича: «Это бред сивой кобылы в темную сентябрьскую ночь!!!» Курчатов увидел Романовского и говорит ему: «Знакомься, Миша, — Меркин! Никакого почтения к начальству».

МК потом вызвал рабочего и рассказал ему эту историю, особо подчеркнув, что презрения к рабочему классу у Меркина не было, просто он такой человек. Рабочий успокоился.

Вернемся к тому, что надо было помочь «Володе Меркину». У него средствами диагностики был установлен локализованный рак в брюшной полости. Я опускаю ненужные медицинские подробности. МК мне позвонил в тот момент, когда Владимира Иосифовича стали готовить к операции. У меня оставалось недели полторы. Я спрашиваю МК:

— За чей счет будем лечить Меркина?

— Как то есть, за чей счет? Ты же не берешь?!

— Я-то не беру, но бесплатного лечения не бывает. Кто-то должен просить у Бога даровать Меркину еще жизненных сил. При этом надо что-то пообещать. Лучше всего, чтобы такой работой занялся сам Владимир Иосифович.

— На это рассчитывать не приходится. Он в Бога не верит. А я могу?

— Можете, но лучше кого-нибудь поближе, жену, например, озадачить.

— Хорошо. Она тебе позвонит.

Так я познакомился сначала по телефону, а потом и лично с женой В. И. Меркина, маленькой хрупкой Анной Михайловной. Она мне стала регулярно позванивать, и мы много говорили о Владимире Иосифовиче, о его духовных проблемах и прочих сопутствующих вещах. Я ей сразу сказал, что для полного решения требуется обязательное участие в нашей работе самого Владимира Иосифовича. Но она мне ответила, что пока это невозможно.

Через несколько дней я получил РАЗРЕШЕНИЕ лечить Владимира Иосифовича от рака, чем и занялся с большим удовольствием. Между тем срок операции неумолимо приближался. Наконец, она наступила. В процессе операции неожиданно выяснилось, что рака-то нет, опухоль доброкачественная. Все воспрянули духом, и про меня забыли. Дальнейшее я знаю со слов МК. Через пару недель пациент выписался. И как раз наступил его День рождения или даже юбилей. Все ели-пили и радовались чудесному избавлению. Но когда гости ушли, Владимир Иосифович Меркин внезапно умер*.

 

* На сайте Института я нашел кадры открытия мемориальной доски В. И. Меркина у нас на территории. Это было, в общем-то, совсем недавно — пару лет назад. На переднем плане — МК в своей неизменной пластмассовой куртке, а рядом с ним Анна Михайловна. На днях я сходил поглядеть на эту доску. Мне стало грустно. Она маленькая и очень похожа на стандартную доску из колумбария с традиционной овальной фотографией в центре. И слова казенные: дескать, сей человек был доктором наук и возглавлял сектор № 6 в Отделе ядерных реакторов.

 

Прощание с людьми уровня В. И. Меркина и выше всегда происходило в Доме культуры ИАЭ. Я тоже пришел. Сменялся почетный караул, в составе которого был и Романовский... Когда хоронили МК, то эти похороны, напротив, носили частный характер. Никакого Дома культуры. Это неправильно. МК, наверное, последний живой человек из курчатовской команды, который был с И. В. Курчатовым на «ты» при народе. Но, оставаясь вдвоем, МК переходил на «вы». Курчатов Романовского всегда называл на «ты», и это было знаком доверия. Такие странности легко объясняются. МК как начальник Политотдела был «государево око» при Бороде. Начальники из ЦК предложили Романовскому ввести симметрию в обращении: или оба на «ты», или оба на «вы». МК выбрал более хитроумный вариант. Курчатов понял смысл этой галиматьи и не возражал... И еще. Однажды случился повод вспомнить состав ученого совета ИАЭ при Курчатове. МК стал загибать пальцы:

— Борода, Анатоль, Соболев, Лев, Исаак, ну, я по должности... Погоди, дальше-то кто...

Я перебил его:

— Вы — последний живущий!

— Забавно... May be so.

Мне очень жаль, что я с ним больше не встречусь в этой жизни. Когда уходит человек уровня Романовского, то начинаешь понимать всю тяжесть слова «никогда». Я никогда не узнаю, например, пользовался ли он шпионским фотоаппаратом Минокс в потертом кожаном чехле на молнии, и если пользовался, то при каких обстоятельствах? Ведь МК много выезжал за границу, когда другие не ездили... Сам фотоаппарат — размером в современную зажигалку, но раза в три тяжелее — Романовский подарил мне года за три до смерти. К нему запасная кассета с особенной пленкой, которая наверняка уже за давностью лет протухла... Я забыл подробности двух встреч МК с Берией и работы в комиссии, которую Лаврентий Павлович возглавлял... Я не записал вовремя трагическую историю его приятеля «Севки Алперса», который, будучи в командировке в Ленинграде, что-то по пьяному делу сказал, не оглянувшись. А в Москве его не пустили за забор, поскольку его допуск к секретной работе был аннулирован, и даже связи МК не помогли сразу убедить КГБ сменить гнев на милость. Но это не помешало МК вместе с Кирой Михайловной пристроить Алперса на время к изготовлению фотоэмульсий для фиксации ядерных реакций, поскольку это было единственным занятием, которое почему-то не требовало допуска...

За той эпохой, которой МК принадлежал и служил, закрывается, может быть, самый последний занавес. История окаменевает. Нельзя внести ни одной запятой. Живые страстные люди начинают жить другой жизнью — в буквах документов. А сам ты в своих сомнениях еще цепляешься за образы тех, кого ты знал лично, но кого уже нет, понимая подспудно, что и твоя очередь скоро подойдет...

 

Я хочу подвести итог нашим кухонным беседам, нашим встречам в последние годы, нашей дружбе, наконец. Науку делают романтики, формулируют прагматики, используют циники. Это же касается и революций... Так вот, Романовский в душе был романтиком. Он был романтиком даже в том случае, если его должность или обстоятельства требовали от него прагматики. Он был прагматическим идеалистом. Но в цинизме его упрекнуть нельзя. Цинизм он отвергал. И цинизм отверг его самого. И вот когда МК перестал регулярно ходить на работу и читать лекции в МИФИ, то вернулся в мыслях к основам мироздания, понимая, что здесь никто не может ему помешать или заставить действовать «по правилам». Конечно, МК сразу оказался в вакууме. Это было тяжело, но он был тренированный боец и умел держать удары.

По существу, в похожем положении оказался и я. Я разуверился в возможности и даже допустимости силовым образом сделать людей счастливыми, и коммунистический идеал превратился для меня из конкретной точки приложения сил в прекрасную мечту. Но «общество потребления» я, так же как и раньше, не могу рассматривать в качестве нравственного идеала. Добывание денег не может быть целью. Но этого мало. Я взглянул по-другому на деятельность «мирных термоядерщиков», потому что они тоже не ведают, что творят: планету Земля срочно надо охлаждать, а не нагревать дополнительно. Приняв такой образ мыслей, я потерял друзей-физиков, для которых моя новая жизненная позиция стала вызовом. И я тоже оказался в одиночестве, но моя относительная молодость позволила мне обзавестись новыми друзьями. В их числе был и МК. Чем мы занимались, я описал выше. Для многих это — старческий маразм. Такая оценка меня не волнует, но огорчает. Как говорил Галилей: «Взгляните, и вы убедитесь». Глядеть не хотят. Их право... Может быть, именно у Романовского я научился держать удары...

 

Корабль нашей жизни

приближается к пристани,

и райская роща

все яснее видна.

Чем больше страдаем,

тем ближе мы к истине,

но чем ближе мы к истине,

тем все дальше она.

 

В памяти моего сотового телефона до сих пор есть страничка: «Романовский». Пускай остается...