А может мне просто жутко представлять,что мультиверс- это человек (гомерический хохот).
Не человек , а его сон. Смоделированный при поддержке встроенного квантового суперкомпьютера достаточной для этого мощности и скорости.
Ну значит такова Ваша картина мира.
Ваш договор.
Увы я ничего не подписывал . И меня никто не спрашивал как всё обустроить..
Хотя может, в прошлой жизни..
Всё просто - прошу ознакомиться с парой отрывков про механизм действия этого фокуса -
Виктор Пелевин "t" -
https://flib.flibusta.is/b/171000/read...Сектанты, конечно, уже давно не понимают смысла своей веры. Они просто опасные маньяки. Соловьев предупреждал — они попытаются остановить вас. Больше того, он упоминал, что преследовать вас могут не только люди, но и существа невидимого мира, своего рода стражники, старающиеся сбить с пути любого, кто начинает путешествие в Оптину Пустынь. Т. нахмурился.
— Соловьев говорил про духов?
— Да.
— Их много?
— Он говорил про одного, который будет выдавать себя за создателя мира и требовать, чтобы вы ему подчинились. Это
страж прохода, демон, обладающий невероятной оккультной мощью. Вы должны его победить, хотя это практически невозможно.
— А он не говорил, как зовут духа?
— Да, он называл имя, — сказал Олсуфьев. — Его зовут… Очень характерное слово. Астарот… Или…
— Ариэль?
— Да, кажется так.
... — Вы знаете Арэиля?
— О да.
— Скажите, то, что он говорит о природе и цели нашего существования — правда?
— Частично. Но крупицы правды в его словах рассыпаны среди целых гор лжи. И потом, истина всегда зависит от смотрящего. Для кого-то Ариэль действительно Бог. Ну а для меня это скорее нечистый дух.
— Он настоящий демиург?
— Это вопрос интерпретации, — ответил Соловьев. — С моей точки зрения, нет. Он, скорее, нечто вроде надсмотрщика над гребцами на галере. Раб обстоятельств, поставленный над другими рабами обстоятельств в качестве дополнительного порабощающего фактора…
— Он вас тоже недолюбливает, — сказал Т.
— Ничего удивительного. Не сомневаюсь также, что вы слышали обо мне много дурного в свете.
— Да, было, — согласился Т. — Как я понял, вас считают чем-то вроде городского сумасшедшего. Долго говорить про вас избегают. Смысл сводится к тому, что в молодости вы многое обещали в художественном плане, но, по мнению литературных менял, не вернули процента с выделенных под вас надежд. Кроме того, упоминали о государственной измене и аресте… Соловьев печально улыбнулся и развел руками.
— Зато ваши ученики, — продолжал Т., — я имею в виду соловьевское общество, рассказывают про вас такие удивительные вещи, что впору спутать вас с Аполлонием Тианским или кем-нибудь еще из древних чудотворцев.
На этот раз Соловьев улыбнулся чуть смущенно.
— Одни полагают меня опасным безумцем, — сказал он, — другие, наоборот, видят во мне то, чем не решились стать сами. Второе, конечно, лестно — но так же незаслуженно, как и первое. А что вам говорил про меня Ариэль?
— Что-то невнятное, — ответил Т. — Сквозь зубы.
— Вы ведь знаете, что я тоже был частью этой истории?
— Да, Ариэль упоминал. Что-то про католическую сутану и два хлебных ножа.
— Стыдно вспомнить, — вздохнул Соловьев, — сколько я загубил безответных усачей из ведомства Кнопфа. Но потом возникли трудности.
— Какие? — спросил Т.
— Дело в том, что я раскусил Ариэля. Понял одну вещь, которая разрушила весь его замысел.
— Что же именно вы поняли?
Соловьев прищурился и смерил Т. долгим взглядом, как бы колеблясь, отвечать на этот вопрос или нет. И, видимо, решил ответить.
— Скажите, граф, не приходило ли вам в голову, что вы с самого начала были созданы не для торжественной и высокой роли, смутно упомянутой Ариэлем, а именно для той самой, какую играете? Я имею в виду, с первой минуты?
Т. нахмурился.
— А хоть и так, какая разница? Ведь происходящее от этого не изменится…
— Изменится, и еще как, — сказал Соловьев. — Дело в том, что в этом случае вы оказываетесь героем совсем другой истории, чем привыкли думать.
Т. вдруг ощутил странный холодок под ложечкой.
— То есть?
— Вы верите, что это история графа Т., пробирающегося к неизвестной цели, которая меняется в зависимости от пожеланий заказчика. Историю придумывает некий Ариэль Эдмундович Брахман и подчиненная ему бригада авторов. И этот Ариэль Эдмундович от нечего делать вступает иногда с графом Т. в каббалистическое общение, остающееся как бы за границами романа про графа Т. Верно?
— Верно, — сказал Т. — Так и есть.
— Почему вы в это верите?
— Потому что такая версия реальности была многократно подтверждена на практике.
— Но все практические подтверждения этой реальности были частью той самой реальности, которую они подтверждали. Не так ли? Тут бы умному человеку и заподозрить неладное. Вы ведь, слава Богу, не какой-нибудь физик-экспериментатор.
— А как обстоят дела на самом деле?
— Вы действительно герой романа. Но роман не только про вас. Это роман про Ариэля Эдмундовича Брахмана и его подручных, командующих големом по имени «граф Т.», которого они мягко, но настойчиво уводят от поиска вечной истины к высасыванию душ в консольном шутере, мотивируя это требованиями кризиса и рынка. Романом является описание этого процесса во всей полноте.
— Но что при этом меняется?
— Самое главное. Ариэль никакой не бог-творец. А такое же точно действующее лицо, как мы с вами. В нужный момент он просто появляется на сцене и произносит свои реплики.
Т. вскочил на ноги и заходил взад-вперед по камере.
— Вы хотите сказать… Но он ведь совершенно точно может… Влиять на события. Совершать чудеса.
— Ну и что? Это просто герой с такой способностью. Для кого-то, возможно, ваше умение ловить топор за лезвие — тоже чудо. А для вас это самая обыкновенная вещь на свете.
— Вы хотите сказать, Ариэль лжет? Он в действительности не автор?
— Нет. Он автор. Но это герой, чья роль в том, чтобы быть автором. Понимаете ли? В истинном пространстве Книги он не демиург, а такой же персонаж, как и мы с вами. И это касается не только его самого, но и всех его подручных.
— Над этим следует подумать, — сказал Т. — Не стану отрицать, сильно зашли. Голова кружится.
Соловьев засмеялся, отошел в угол камеры и присел на пустую лежанку.
— Что вы смеетесь? — спросил Т. тревожно.
— Рано она у вас кружится. Все это только предисловие.
Т. облизнул губы.
— К чему? — спросил он.
— Вам известно, каким способом существует весь мир и мы с вами?
— Да, — сказал Т., — я имею некоторое представление о вашем учении. И считаю даже, что достиг в его практическом применении определенного прогресса.
— О чем вы?
— Я имею в виду распознавание демонов, вторгающихся в ум. Я больше не путаю их с собой. Всех их, — Т. брезгливо мотнул головой куда-то в сторону ватерклозетной чашки, — узнаю с первой секунды. Особенно Митеньку и этого Гришу Овнюка.
— Вы уверены, что всех? — прищурился Соловьев.
— Да, — ответил Т. — Я даже понял, что само это узнавание есть действие пятого демона — того, который отвечает за поток моего сознания. Видите, я узнаю даже узнающего, хотя такому меня никто никогда не учил.
— Замечательно, — сказал Соловьев. — Но научились ли вы видеть самое главное?
— Вы говорите о читателе, в сознании которого мы возникаем?
Соловьев кивнул.
— А вот это, — сказал Т., — с моей точки зрения чистый софизм. Читатель никак и никогда себя не проявляет в нашей реальности. Зачем нам вообще о нем думать? Такое же бесполезное допущение, как мировой эфир.
— Тогда еще один намек. Прямо в этой камере, на стене… Нет, вы не туда смотрите. Я имею в виду не изображение повешенного за хвост котяры, а надписи, подделанные тюремной администрацией. Давайте поверим на секунду, что они подлинные. Прочтите любую на выбор.
Т. встал и подошел к стене.
— Темновато, — пробормотал он. — Впрочем, видно. Вот: «Пишет раб божий Федька Пятак с Москвы. Зарезал трех солдат за сапоги, завтра сутрева повесят. Прими господе душу…»
— И что вам по этому поводу приходит в голову?
— Во-первых, — сказал Т., — непонятно, как Федька ухитрился зарезать за сапоги сразу трех солдат. То ли он резал их спящими, имея виды на три пары, то ли просто стянул сапоги, а убийцей стал, отбиваясь от преследователей… Он как-то очень скомканно описал. Видно, волновался.
— Что-нибудь еще?
— Во-вторых, неясно, что именно Господь будет делать с этой душой, когда примет. Стирать, гладить?
— Еще какие-нибудь мысли?
Т. подумал.
— Ну, можно еще поразмыслить, почему его так звали — Федька Пятак. Возможно, дело было в том, что он оказывал за пятак какую-нибудь низменную услугу — например, подносил крендель с водкой или топил котят. Он пишет, что он из Москвы — в трущобах вокруг Хитровского рынка действительно встречаются пропащие души, которые на такое способны. А может быть, он был похож лицом на поросенка. Отлично представляю, кстати — такой драный картуз на голове, непременно коричневый, маленькие хитрые глазки, бегающие из стороны в сторону, и вздернутый носик-пятачок с открытыми ноздрями… И сам невелик ростом.
— Вот, — сказал Соловьев, — уже почти добрались. Ведь прямо как живой. Вы его сейчас увидели в своем воображении, да?
— Пожалуй.
— Очень хорошо. Теперь представьте, что предсмертная запись Федьки Пятака — короткий роман. А сам Федька Пятак — его герой. Кем вы являетесь по отношению к этому роману?
— Читателем.
— Вот именно. Только что читателем были вы сами. Но вы знаете, что возникаете в сознании читателя, верно? То, что вы принимаете за свое сознание, есть на самом деле сознание читателя. Это не вы прочли сейчас про Федьку Пятака. Это читатель, в воображении которого мы с вами возникаем, увидел его драный коричневый картуз и свиной пятачок. Увидел сквозь вас.
— Допустим. И что?
Соловьев выдержал паузу.
— А то, — сказал он тихо, — что читатель, читающий сейчас эту книгу — такой же призрачный фантом, как и мы с вами. В истинной реальности его нет. Он — такая же промежуточная оптика, какой были вы сами при чтении истории про Федьку.
— Но кто тогда есть?
— Только непостижимость, которая видит вас сквозь читателя — так же, как читатель только что видел Федьку Пятака сквозь вас, граф.
Т. молчал.
— Читатель во Вселенной всего один, — продолжал Соловьев. — Но на носу у него может быть сколько угодно пар разноцветных очков. Отражаясь друг в друге, они порождают черт знает какие отблески — мировые войны, финансовые кризисы, всемирные катастрофы и прочие аттракционы. Однако сквозь все это проходит только один взгляд, только один луч ясного сознающего света — тот же самый, который проходит в эту секунду через вас, меня и любого, кто видит нас с вами. Потому что этот луч вообще только один во всем мироздании и, так сказать, самотождествен во всех своих бесчисленных проявлениях. Причем называть его лучом — это большая ошибка. Но не большая, конечно, чем полагать дырой в отхожем месте.
— А кто создает то, что этот взгляд видит?
— То, что он видит, не создано кем-то другим. Он создает то, что видит, сам.
— Каким образом?
— Тем, что он это видит.
— Хорошо, — сказал Т., — тогда спрошу иначе. Кто этим взглядом смотрит?
— Вы.
— Я?
— Конечно. Вы и есть этот взгляд, граф. Вы и есть эта непостижимость.
— То есть вы хотите сказать, что я создатель мира? Соловьев развел руками, будто не понимая, какие тут могут быть сомнения.
— Но если я создатель мира, почему мне в нем так неуютно?
Соловьев засмеялся.
— Это все равно как спросить — если я создатель кошмара, почему мне в нем так страшно?
— Понятно, — сказал Т. — Но почему именно я? В чем моя исключительность?
— Такой же точно исключительностью обладаю и я, и эта муха под потолком, и любой другой оптический элемент. И вы, и я, и кто угодно другой — это одно и то же присутствие, просто, как говорят технические специалисты, в разных фазах. Один и тот же окончательный наблюдатель, который никогда ни от кого не прячется, потому что прятаться ему не от кого. Кроме него, никого нет. И вы хорошо знаете, какой он, потому что вы и есть он. Главная тайна мира совершенно открыта, и она ничем не отличается от вас самого. Если вы поняли, о чем я говорил, вы только что видели отблеск самого большого чуда во Вселенной… Понять это и означает увидеть Читателя.
— Но почему вы говорите, что луч всего один?
— Будь там два разных луча, они никогда не поняли бы друг друга и не встретились. Текст, написанный одним человеком, был бы непонятен для другого. Вы ведь знаете, иногда бывает такое чувство при чтении книг — словно кто-то в вас вспоминает то, что он всегда знал. Вспоминает именно эта сила. И мы с вами понимаем друг друга просто потому, что она понимает и меня, и вас. Это и есть то Око, которое пытались уничтожить хоббиты в главном мифе Запада. Однако добились они не того, что Око ослепло, как утверждает их военная пропаганда, а только того, что они сами перестали его видеть.
Т. молчал. На его сосредоточенном лице появилось странное выражение — будто он слышит далекую, еле слышную, исчезающую на границе тишины музыку. Потом он улыбнулся.
— Да, — сказал он наконец. — Красиво. Но все же я по-прежнему склонен думать, что это относится к области отвлеченной метафизики и никакого влияния на наши обстоятельства не окажет.
— Напрасно вы так полагаете, — отозвался Соловьев. — Именно здесь и открывается дорога в Оптину Пустынь.
— А что такое Оптина Пустынь? Я ведь, собственно говоря, искал вас только для того, чтобы задать этот вопрос. Куда я иду?
Соловьев улыбнулся.
— Я не знаю, — сказал он.
Т. вытаращил глаза.
— Как же так? Я понимаю, Чапаев не знает — у него на этот счет целая философия. Но вы? Вы ведь ее сами придумали!
— Кто ее придумал, неважно. Важно только то, во что вы ее превратите своим путешествием. Ответить на этот вопрос сумеете только вы.
— А может быть, — сказал Т., — Ариэль по-прежнему морочит мне голову, притворяясь вами. Такое ведь уже бывало. Мне кажется, наваждение никогда не кончится.
— Оно кончится, — ответил Соловьев, — когда вы окончательно поймете, что он и вся его банда существуют на равных правах с вами, мной и лавкой, на которой вы сидите. А до этой поры Ариэль Эдмундович будет дурить вам голову, утверждая, что единственный приемлемый вариант эволюции — это развитие вашего мира в сторону клерикально-консольного шутера в условиях нарастающего экономического кризиса с элементами мягкой эротики и ограниченного ядерного конфликта…
— Кстати сказать, — заметил Т., — он ведь предупреждал, что вернет вас в повествование.
Соловьев кивнул.
— Я знаю. В его планы входило использовать меня в качестве приманки. Что, в общем, и произошло.
— А этого разговора он не видит? — подозрительно спросил Т.
— Нет, — ответил Соловьев, — не видит. По сюжету он сейчас в отъезде. Но он вернется, и может случиться так, что все услышанное и понятое вами сегодня вылетит при редактировании. Если, конечно, вы оставите ему такую возможность.
— Куда он уехал?
— В Хургаду, Египет.
— Да, я припоминаю, — сказал Т. — Это как-то связано с обелиском Эхнатона?
Соловьев замахал руками.
— Какой еще к черту обелиск Эхнатона. Еще скажите, пирамида Кнопфа… Хургада — это просто место отдыха небогатых демиургов. Как для нас с вами Баден-Баден.
Т. немного подумал.
— Тогда еще один вопрос, — сказал он. — Скажите, если Ариэль и все его подручные — просто действующие лица, кто же тогда настоящий автор? Истинный и окончательный?
— А это вам предстоит выяснить лично.
— Но как?
— Встретившись с ним лицом к лицу.
— Почему вы думаете, что он окажется лучше Ариэля?
— Видите ли, — сказал Соловьев, — у него другое представление о назначении Книги. С его точки зрения, оно в том, чтобы спасти героя. Особенно такого, которого вообще невозможно спасти. Вроде вас…
— Но зачем тогда он выдумал Ариэля и его мир?
Соловьев пожал плечами.
— Я думаю, исключительно в насмешку над самой идеей того, что такой мир действительно может существовать. Его кажущееся существование и есть эта насмешка.
— А зачем был создан я?
— Я уже сказал, граф — исключительно для того, чтобы сквозь все это прийти к спасению.
Спастись из такого места, где нет никакой надежды, где спасения нет и быть не может. Что может быть занятнее такого приключения?— Ну хорошо, — сказал Т., — отчего же вы не спаслись? Вам ведь отрубили голову.
— Граф, я уже говорил, что подобные вещи имели бы значение, будь я каким-нибудь сенатором-казнокрадом. Меня это совершенно не тяготит, поверьте. Скорее наоборот…
— Так значит, спасение — небытие?
— Ну что такое вы говорите? Какое небытие? Где вы вообще его видели? Чтобы «не быть», мало того, что надо быть, надо еще и подмалевать к бытию слово «не». Подумайте, с кем или с чем это небытие случается?
— С тем, кого нет… Постойте-ка… Я помню, Чапаев говорил… Самое непостижимое качество Бога в том, что Бога нет. Я тогда подумал, это претенциозный софизм, а сейчас, кажется, начинаю… Так что же такое спасение?
— Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечен в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они все время разные. И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет. А кроме нее спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете.
— Возможно, — сказал Т. задумчиво. — Это, во всяком случае, объясняет, почему проблема спасения так мало занимает широкую крестьянскую массу. Но в таком случае вы сами себе противоречите. Кого тогда хочет спасти окончательный автор?
Соловьев улыбнулся.
— Вас. И больше не спрашивайте, как, зачем и почему. Вы поймете это, когда встретите его. Вы подошли к границе, за которой кончаются слова. Остальную дорогу вы должны проделать в одиночестве. Осталось немного.
Т. вздохнул.
— Что ж, — сказал он. — Допустим, я хочу вам верить. Что мне следует делать?
— Вы уже знаете. Найдите Оптину Пустынь. Только не спрашивайте случайных людей, как туда добраться. Ищите внутри себя.
— Вы полагаете, она там появится?
— Она там была всегда, — улыбнулся Соловьев. — Это как раз в ней появляется все остальное. Просто вы никогда не обращали внимания. Были слишком заняты перестрелками и опрощением…
В коридоре заскрипела отпираемая решетка, и долетели шаги подкованных сапог. Потом послышались голоса.
— Черт, — сказал Соловьев. — Кажется, Ариэль приготовил для вас сюрприз, довольно неприятный. Теперь не теряйте ни минуты. Все можно разрешить очень быстро, и вы почти знаете как…
— Что за сюрприз?
— Шестой элемент, — сказал Соловьев. — Помните, он говорил о реалисте, нанятом несмотря на кризис? Вам попытаются сделать предложение, от которого крайне трудно отказаться. Этот соблазн мало кому удается пройти. Но вы, я уверен, сможете, потому что…
… На лице жандарма изобразилось озабоченное понимание.
– Ждем-с, – кивнул он и исчез за дверью.
«Ну что же, – подумал Т., чувствуя жутковатый и веселый азарт. – Есть только один способ все проверить. Прямо сейчас и ни минутой позже…»
Подвинув к себе лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и крупно написал в его центре:
Ариэль Эдмундович
Брахман Подумав, он обвел имя пунктирной окружностью
и стал наносить вдоль нее на бумагу мелкие буквы. Все, какие мог вспомнить: русские, греческие, латинские, несколько древнееврейских и даже пару скандинавских рун. Он писал безо всякой системы и логики – просто ставил те знаки, которые сами выскакивали в памяти, и вскоре имя демиурга оказалось окружено расходящимися спиралями шифра, загадочного даже для автора.
«Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, – думал Т. – Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции – но если твердо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий…»Поставив в конце последовательности букв греческую «омегу», Т. положил перо.
«Ну вот, – подумал он, – сейчас узнаем, тварь ли я дрожащая или луч света в темном царстве…»
Подняв исписанный лист, он поднес его было к свече, но передумал и положил назад на стол.
– И все-таки, – прошептал он, – формальности лучше соблюдать, ибо сказано… Что-то наверняка сказано на этот счет. А я забыл самое главное.
Взяв перо, он дописал справа от расходящегося вихря букв слово «БХГВ», а слева – такое же непонятное слово «АГНЦ», которое зачем-то заключил в неровный пятиугольник. Затем нарисовал внизу мешок и написал на нем греческое слово «γατες».
«Кажется, пишется так, – подумал он. – Можно было бы и по-русски, но так каббалистичнее… Теперь точно все».
Подняв лист, он свернул его трубкой и коснулся им огонька свечи. Бумага занялась. Переворачивая лист в воздухе, чтобы он горел не слишком быстро, Т. аккуратно скормил его огню, затем нежно перехватил рыхлый раструб пепла и дал последнему клочку бумаги полностью догореть. У него в руке остался сморщенный свиток серо-черного цвета, похожий на переваренную землей берестяную грамоту.
Опустив пепел в стакан с водой, Т. размешал его пальцем. В стакане образовалась ровная мутная взвесь.
Дверь раскрылась.
– Граф, – сказал майор Кудасов, – время… Позвольте, да что вы делаете? Не сметь!
Он кинулся к Т. – но, прежде, чем он смог помешать, Т. поднял стакан ко рту и, глядя жандарму прямо в глаза, в два глотка выпил всю воду.