Хренология (записки сумасшедшего учлёта)

[Mike]

- Зачем дети умирают? - спрашивает она.
  - Этого я не знаю.
  Я не смотрю на нее. Я вовсе не хочу снова попасть к ней в плен.
  - Почему они родятся, если сейчас же умирают?
  - Это уж ты спроси у Веры. Она уверяет, что Господь Бог ведет счет каждому волоску, падающему с головы любого человека, и что у всего есть свой смысл и своя мораль.
  Она смеется.
  - Господь Бог ведет счет? Что же он проверяет? Самого себя? Зачем? Ему ведь все известно.
  - Да, - соглашаюсь я и вдруг почему-то начинаю злиться.
  - Он всеведущий и всеблагой, он справедлив и полон любви - и все-таки умирают дети и умирают матери, которые им нужны, и никто не знает, почему на земле столько горя.
  Она сразу повертывается ко мне. Она уже не смеется.
  - Почему все люди не могут просто быть счастливы?
  - Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда Господу Богу было бы скучно.
  - Нет, - торопливо отвечает она. - Не поэтому.
  - А почему же?
  - Потому что он боится.
  - Боится? Чего же?
  - Если бы все были счастливы, никакой Бог не был бы нужен.
  Я наконец смотрю на нее. Глаза у нее очень прозрачные. Лицо стало более смуглым и худым.
  - Он существует только оттого, что люди несчастны, - говорит она. - Тогда он нужен и ему молятся. Ради этого он все так и устраивает.
  - Есть люди, которые молятся Богу и когда они счастливы.
  - Да? - она недоверчиво улыбается. - Значит, они молятся от страха, что их счастье кончится. Все - только страх,разве ты не знаешь?Все - страх, - повторяет она. - Разве тебе никогда не бывает страшно?
  - Не знаю, - все еще настороженно отвечаю я. - Ну, конечно. На войне мне очень часто бывало страшно.
  - Я не о том. Это понятный страх. Я имею в виду страх безыменный.
  - Какой же? Страх перед жизнью?
  Она качает головой.
  - Нет, более ранний.
  - Страх смерти?
  Она опять качает головой. Больше я ее не расспрашиваю. Не хочу входить во все это. Молча сидим мы некоторое время в прозрачных сумерках.
  - Почему ты молчишь? - спрашивает она.
  - А какое значение имеют слова?
  - Огромное, - шепчет она. - Они - все. Ты их боишься?
  Я размышляю.
  - Вероятно, все мы боимся, как бы не наговорить громких слов. С их помощью люди так нестерпимо много налгали. Может быть, мы боимся и наших чувств. Мы уже не доверяем им.
  - Но ведь они необходимы, любимый, как же без них?
  Становится вдруг очень тихо. С клумб веет прохладным дыханием влажной земли. Птица в чаще каштанов словно зовет - все тот же зов. Вечер внезапно кажется мне весами, где на обеих чашах лежат одинаково огромные куски жизни. Я чувствую, как эти чаши легко, словно лишенные тяжести, стоят на одном уровне в моей груди. Ничего со мной не может случиться, думаю я, пока мое дыхание будет таким спокойным.
  - А меня ты боишься? - шепчет она.
  Нет, отвечаю я про себя и качаю головой; ты единственный человек, которого я не боюсь. И слов с тобой не боюсь. Для тебя они никогда не могут быть слишком пышными или смешными. Ты всегда понимаешь их, ибо до сих пор живешь в таком мире, где слова и чувства, ложь и видения - одно.
  - Почему же ты молчишь? - спрашивает она.
  Я пожимаю плечами.
  - Иногда трудно что-нибудь сказать. И дать свободу тоже трудно.
  - Кому дать свободу?
  - Самому себе. Многое в нас противится этому.
  - Нож не может сам себя порезать. Отчего же ты боишься?
  - Не знаю.
  - Не жди слишком долго, любимый, иначе будет поздно. Слова нужны... - бормочет она. Я не отвечаю.
  - Чтобы бороться со страхом - продолжает она. - Они светочи. Они помогают. Видишь, каким серым становится все вокруг? Кровь теперь уже ни у кого не красная. Отчего ты мне не поможешь?
  Она идет очень близко от меня, сквозь шелест дождя я слышу ее шаги, ощущаю ее движения и тепло ее тела, и мне чудится, будто это единственное тепло, которое еще осталось на свете.Вдруг она останавливается. Лицо у нее бледное и решительное,глаза кажутся почти черными.

[Mike]

 - Ты любишь меня недостаточно сильно, - вдруг заявляет она.
  Я смотрю на нее пораженный.
  - Люблю, как могу, - отвечаю я. Она стоит некоторое время молча. Затем бормочет:
  - Мало. Нет, мало. Никогда нельзя любить достаточно!
  - Да, - соглашаюсь я. - Должно быть, никогда не любишь достаточно. В течение всей жизни никогда, никого. Должно быть, всегда любишь слишком мало - и от этого все человеческие несчастья.
  - Мало, - повторяет Изабелла, словно не слыша моих слов. - Иначе нас было бы уже не двое.
  - Ты хочешь сказать - мы были бы одно?
  Она кивает.
  - Увы, нас всегда будет двое - осторожно замечаю я. - Но мы можем любить друг друга и верить, что мы уже одно.
  - Ты думаешь, мы когда-то были одно?
  - Этого я не знаю. Никто не может знать такие вещи. Все равно воспоминания не осталось бы.
  Она пристально смотрит на меня из темноты.
  - Вот в том-то и дело - шепчет она. - Нет у нас воспоминаний. Никаких. Почему же их нет? Ищешь, ищешь, но оказывается, что все исчезло. А ведь произошло так много. Только это еще помнишь. Но больше ничего. А почему забываешь? Ты и я, разве мы уже не знали друг друга когда-то? Скажи! Ну скажи! Где все это теперь?
  Ветер с плеском бросает в нас целый шквал дождя. И ведь кажется, словно многое уже было, думаю я. Иногда оно подходит вплотную и стоит перед тобой, и знаешь, что оно было когда-то точно такое же, и даже знаешь, как все будет еще через мгновение, но только хочешь его схватить, а оно уже исчезает, словно дым или умершее воспоминание.
  - Мы не могли бы вспомнить себя - говорю я.Это все равно как дождь.
  - Или как слезы, - замечает она, - но слезы полны воспоминаний.
  Мы продолжаем некоторое время молча идти по аллее. Я думаю о тех странных минутах, когда нежданный двойник какого-то забытого воспоминания вдруг встаёт из глубин многих жизней и как будто смотрит поверх них на тебя.
  - Тогда она как смерть, - говорит наконец она.
  - Что?
  - Любовь. Совершенная любовь.
  - Кто это знает? Думаю, никто никогда этого не узнает. Мы познаем лишь до тех пор, пока каждый из нас еще сохраняет свое отдельное "я". Если бы наши "я" слились друг с другом, то случилось бы то же, что и с дождем. Возникло бы новое "я", и мы уже не смогли бы помнить наши отдельные, прежние "я". Мы оказались бы кем-то другим - таким же непохожим на нас прежних, как непохож дождь на воздух, - и каждый уже не был бы отдельным "я", только углубленным через другие "я".
  - А если бы любовь была совершенной, так чтобы мы слились в одно, - это было бы все равно, что смерть?
  - Возможно, - отвечаю я нерешительно. - Но не уничтожение. Что такое смерть - никто не знает. Поэтому ее ни с чем нельзя сравнивать. Но, наверно, каждый из нас уже не чувствовал бы, что это он сам. Возникло бы опять новое одинокое "я".
  - Значит, любовь обречена быть несовершенной?
  - Она в достаточной мере совершенна, - говорю я и вместе с тем проклинаю себя за свой педантизм школьного учителя и за то, что опять забрался бог знает в какие дебри.
  Она качает головой.
  - Не уклоняйся! Она должна быть несовершенной, теперь я понимаю. Будь она совершенной - вспыхнула бы мгновенная молния и все бы исчезло.
  - Что-то осталось бы, но уже за пределами Нашего познания.
  - Так же, как смерть?
  Я смотрю на нее.
  - Кто знает, - осторожно отвечаю я, чтобы не взволновать её еще больше. - Может быть, у смерти совсем другое имя. Мы ведь видим её всегда только с одной стороны. Может быть, смерть - это совершенная любовь между нами и Богом.
  Ветер снова бросает потоки дождя на листву деревьев, а они призрачными руками перебрасывают их дальше. Некоторое время она молчит.

[Mike]

- Не потому ли любовь так печальна? - спрашивает она.
  - Любовь не печальна, а только приносит печаль, оттого что она неосуществима и удержать ее нельзя.
  - Но почему же? - спрашивает она очень резко и топает ногой.Почему так должно быть?
  Я смотрю в ее бледное встревоженное лицо.
  - Это и есть счастье, - говорю я.
  Она изумленно смотрит на меня.
  - Это счастье?
  Я киваю.
  - Не может быть! Это же ведь только горе!
  Она бросается ко мне на грудь, и я крепко обнимаю ее. Я чувствую, как от рыданий судорожно вздрагивают ее плечи.
  - Не плачь, - говорю я. - Что было бы с людьми, если бы все из-за этого стали плакать?
  - А о чем же еще плакать?
  Да, о чем же, повторяю я про себя.
  - Почему это несчастье? - говорю я. - Это счастье. Только мы так по-дурацки определяем любовь - совершенная, несовершенная.
  - Нет, нет! - Она решительно качает головой и не поддается утешениям. Она плачет и цепляется за меня, я держу ее в своих объятиях и чувствую, что прав не я, а она, что она-то не идет на компромиссы, ее еще жжет первоначальное и единственное "отчего", оно возникло до того, как все залил цементный раствор существования, это был первый вопрос пробуждающегося "я".
  - Не в этом несчастье, - продолжаю я настаивать. - Несчастье совсем в другом.
  - В чем же?
  - Несчастье не в том, что невозможно слиться до полного единства и приходится расставаться, каждый день и каждый час. Знаешь это, и все же не можешь удержать любовь, она растекается между пальцами, но она - самое драгоценное, что есть на свете, и все же ее не удержать. Всегда один из двух умирает раньше другого. Всегда один из двух остается.
  Она поднимает глаза.
  - Как можно покинуть то, чего у тебя нет?
  - Можно, - отвечаю я с горечью. - И еще как. Есть много степеней покидания и покинутости, - и каждая мучительна, а многие из них равны смерти.
  Слезы её высохли.
  - Откуда ты все это знаешь? - спрашивает она. - Ты же ведь еще не старый.
  - Знаю, - говорю я. - Изведал на опыте. Изведал на опыте, размышляю я. Сколько раз приходилось мне покидать такой-то день и час, и человеческую жизнь, и дерево в утреннем свете, и мои руки, и мои мысли; и каждый раз я покидал их навсегда, а если возвращался к ним, то был уже иным. Многое приходится нам покидать, и мы постоянно вынуждены все оставлять позади; когда идешь навстречу смерти, то перед нею всегда нужно представать нагим, а если возвращаешься, то приходится сызнова завоевывать все покинутое нами.
  Лицо её светится передо мной в дождевом мраке, и меня вдруг заливает волна нежданной нежности. Я снова ощущаю, в каком одиночестве она живет, бесстрашно, лицом к лицу с угрожающими призраками, во власть которых она отдана, без пристанища, без отдыха и успокоения, открытая всем ветрам душа, без поддержки, без жалоб и жалости к самой себе. Ты милая и бесстрашная, ты любимая моя, думаю я, как стрела, неизменно и прямо устремленная к самой сути вещей, пусть ты и не в силах достигнуть ее, пусть даже заблуждаешься. Но кто не заблуждается? Где кончается заблуждение, глупость, трусость и где начинается мудрость, высочайшее мужество?
  Я спускаюсь в город. Сквозь дождь передо мной развеваются серые знамена тумана. Она, как призрак, проходит через мои мысли. Я позорно бежал от нее; вот что она теперь думает, я знаю. Мне вообще больше не следует ходить туда. Но что, если бы ее там вдруг не оказалось? Не почувствовал ли бы я, что мне не хватает самого главного, того, что не стареет, не изнашивается и не может стать будничным именно потому, что им не владеешь?
 

[Mike]

 - Милый свет, - говорит она. - Почему он слабеет? Потому, что мы устаем? Мы теряем его каждый вечер. Когда мы спим, весь мир исчезает. Но где же тогда мы? Значит, мир каждый день возвращается?
  Мы стоим на краю сада и смотрим сквозь решетку на расстилающийся за ней ландшафт. Солнце раннего вечера лежит на созревающих полях, которые тянутся по обе стороны каштановой аллеи до самого леса.
  - Он всегда возвращается, - говорю я и осторожно добавляю: - Всегда.
  - А мы? Мы тоже?
  Мы, думаю я. Кто ответит? Каждый час что-то дает и отнимает и родит в нас перемены. Но я молчу. Я опасаюсь затевать разговор, который вдруг может соскользнуть в бездну.
  - Мы тоже - говорю я. - Всегда. Ничто существующее не может исчезнуть. Никогда.
  - Ты веришь в это?
  - Нам ничего не остается, как верить. Она повертывается ко мне. Она кажется удивительно красивой в свете раннего вечера, пронизанного веющим в воздухе первым ясным золотом осени.
  - Разве иначе мы исчезнем? - шепчет она. Я удивленно смотрю на нее.
  - Не знаю, - говорю я наконец. - Исчезнем. Как много значений может иметь это слово. Очень много.
  - Иначе мы исчезнем?
  Я нерешительно молчу.
  - Да, - говорю я после паузы. - Но только тогда и начнется жизнь.
  - Какая?
  - Наша собственная. Тогда только все и начнется - великое мужество, любовь и трагическая радуга красоты. Там, где, как мы думаем, ничего уже не останется.
  Я смотрю на ее лицо, осиянное заходящим светом. И на мгновение время останавливается.
  - Ни ты, ни я - мы тоже не уцелеем?
  - Нет, мы тоже не уцелеем, - отвечаю я и смотрю мимо нее на пейзаж, полный голубизны, пурпура, дали и золота.
  - И даже если будем любить друг друга?
  - И даже если будем любить друг друга, - говорю я и добавляю нерешительно и осторожно: - Мне кажется, потому-то люди и любят. Без этого они, пожалуй, и не могли бы любить. Любовь - это желание передать дальше то, чего не можешь удержать.
  - Что?
  Я пожимаю плечами.
  - Для этого существует много названий. Может быть - наше "я", которое мы хотим спасти.
  - Ты тоже собираешься уйти?
  Я качаю головой.
  - Нет никакой причины, чтобы бежать , и никакой - чтобы возвращаться. Все двери одинаковы. А за ними...
  Она смолкает.
  - Что за ними ? - спрашиваю я.
  - Ничего. Есть только двери. Всюду только двери, а за ними ничего нет.
  Сторож запирает ворота и раскуривает трубку. Резкий запах дешевого табака доходит до меня и вызывает картину: простая жизнь, без всяких проблем, хорошая жена, хорошие ребята, честная профессия, честное отбывание срока жизни и честная смерть; все тут разумеется само собой - трудовой день, вечерний отдых и ночь без вопросов о том, что же кроется позади всего этого. На миг меня охватывает острая тоска по такому существованию и даже зависть. Но потом я вижу её. Она стоит у ворот, держась руками за железные прутья, приникнув головой, и смотрит вдаль. Долго стоит она, не меняя позы. А уходящий свет все разгорается, густеют его малиновые и золотые оттенки, исчезают синие тени лесов, деревья становятся черными, а небо над нами - яблочно-зеленое и полно розовыми парусами облаков.
  Наконец она оборачивается. В этом свете ее глаза кажутся почти лиловыми.
  - Пойдем, - говорит она и берет меня под руку.
  Мы идем обратно. Она опирается на меня.
  - Не покидай меня никогда.
  - Я тебя никогда не покину.
  - Никогда, - повторяет она. - Никогда - какое короткое время.
  Дым ладана кружится над серебряными кадильницами священнослужителей. Вера повертывается к молящимся, держа в руках дароносицу. Стоят на коленях сестры в черных одеждах и кажутся какими-то смиренными холмиками; головы опущены, они бьют себя в укрытую грудь, которой так и не разрешено стать грудью женщины.Я играю tantum ergo .Сестры поют.Плывут белые спирали ладана. Вера ставит дароносицу обратно в дарохранительницу. Огни свечей мерцают, отражаясь в её парчовом облачении, на котором выткан большой крест; их свет вместе с дымом ладана как бы взлетает к другому большому кресту, где, залитый кровью, вот уже почти два тысячелетия висит Спаситель.
 

[Mike]

- Что ты там делал? - спрашивает она враждебно. - Помогал обманывать?
  - Я играл на органе.
  - Музыка тоже обманывает. Еще больше, чем слова.Послушай, как бьется мое сердце, - говорит она и прижимает к себе мою руку пониже груди.Слышишь?
  - Да.
  Я отнимаю руку, но у меня такое ощущение, точно я не отнимал ее. Мы идем вокруг небольшого фонтана, который плещет и плещет в вечернем сумраке, словно о нем позабыли. Она погружает руки в бассейн и подбрасывает воду.
  - А где сны скрываются днем ? - спрашивает она.
  Я смотрю, как она брызжется водой.
  - Может быть, они спят, - осторожно замечаю я, ибо знаю, куда ее могут завести такие вопросы. Она опускает руки в бассейн и не вынимает их. Под водою кожа серебристо поблескивает, она усеяна мелкими жемчужинками воздушных пузырьков, и кажется, будто эти руки сделаны из какого-то неведомого металла.
  - Разве они могут спать? - спрашивает она. - Они же сами живой сон. Их видишь, только когда спишь. Но где же они находятся днем?
  - Может быть, висят, как летучие мыши, в больших подземных пещерах или, как совята, в глубоких дуплах деревьев и ждут, пока не придет ночь.
  - А если она не придет?
  - Ночь приходит всегда.
  - Ты уверен?
  Я смотрю на нее.
  - Ты спрашиваешь, точно ребенок, - говорю я.
  - А как дети спрашивают?
  - Вот как ты. Они задают один вопрос за другим и доходят до такой точки, когда взрослые уже не знают, что отвечать, и тогда теряются или сердятся.
  - Почему они сердятся?
  - Они вдруг замечают, что в них есть какая-то ужасная лживость, и не хотят слышать напоминаний об этом.
  - В тебе есть тоже эта лживость?
  - Почти все во мне лживо.
  - А что же такое эта лживость?
  - Не знаю. В том-то все и дело. Если бы знать, то оно уже не было бы таким лживым. Но только чувствуешь, что это так.
  - Ах - говорит она, и голос ее вдруг становится глубоким и мягким. - Ни в чем нет лжи.
  - Да?
  - Конечно. Где ложь и где правда, знает только Бог. Но если он Бог, то не может существовать ни лжи, ни правды. Тогда все - Бог. Лживым было бы только то, что вне его. Если же существовало бы что-нибудь вне его или противоположное ему, он был бы только ограниченным богом. А ограниченный бог - не Бог. Значит, или все правда, или Бога нет. Видишь, как просто.
  Я смотрю на нее, пораженный. То, что она говорит, действительно очень просто и очевидно.
  - Значит, тогда нет ни дьявола, ни ада? - спрашиваю я. - А если бы они существовали, не было бы Бога?
  Она кивает:
  - Конечно, нет. А сколько существует слов! И кто их все придумал?
  - Запутавшиеся люди.
  Она качает головой и указывает на часовню.
  - Вот эти там! И они его там поймали, - шепчет она. - Он не может выйти. А ему хочется. Но они пригвоздили его к кресту.
  - Кто же?
  - Священники. Они крепко его держат.
  - Тогда были другие священники, - говорю я. - Две тысячи лет назад. Не эти.
  Она прислоняется ко мне.
  - Они все те же - шепчет она, приблизив губы к моему лицу,разве ты не знаешь? Он хочет выйти, но они держат его взаперти. Кровь из ран у него течет и течет, и он хочет сойти с креста. А они его не пускают. Они держат его в тюрьмах с высокими башнями, возносят к нему молитвы и курят ладаном, но не выпускают. Ты знаешь, почему?
  - Нет.
  В пепельно-голубом небе над лесом высоко стоит бледная луна.
  - Потому что он очень богат, - шепчет она. - Он очень, очень богат. А они хотят захватить его богатство. Если бы он вышел из их тюрьмы, он получил бы его обратно, и тогда они вдруг обеднели бы.
  Я изумленно смотрю на нее. В лице ее какая-то напряженность, но я ничего не могу по нему прочесть.
  - Что ты хочешь этим сказать? - спрашиваю я.
  Она смеется.
  - Не ходи больше туда - продолжает шептать она. - Пусть они освободят его. Того, распятого. Ему, наверно, тоже хочется посмеяться, поспать, потанцевать.
  - Ты думаешь?

[Mike]

 - Каждому хочется. Пусть они освободят его. Но они его не выпустят, он для них слишком опасен. Он не такой, как они. Он самый опасный из всех, потому что самый добрый.
  - Оттого они и держат его?
  Она кивает. Ее дыхание касается моего лица.
  - Они бы опять распяли его.
  - Да, я тоже думаю, - отвечаю я. - Они снова убили бы его, те самые, кто ему теперь поклоняется. И они убили бы его, как убивали бесчисленное множество людей во имя его. Во имя справедливости и любви к ближнему.
  Её как будто знобит.
  - Я туда больше не пойду, - говорит она, указывая на часовню. - Они вечно твердят, что нужно страдать. Черные сестры. А почему ?
  Я молчу.
  - Кто делает так, что мы должны страдать? - спрашивает она и прижимается ко мне.
  - Бог, - отвечаю я с горечью. - Если только он существует. Бог, сотворивший всех нас.
  - А кто накажет Бога за это?
  - Что?
  - Кто накажет Бога за то, что он заставляет нас страдать? Здесь, у людей, за это сажают в тюрьму или вешают. А кто повесит Бога?
  - Об этом я еще не думал, - отвечаю я. - Как-нибудь непременно спрошу Веру.
  Мы идем обратно по аллее. В темноте проносятся несколько светлячков. Вдруг она останавливается.
  - Ты слышал? - спрашивает она.
  - Что?
  - Землю? Она сделала скачок, точно конь. Ребенком я боялась, что упаду во время сна. Я требовала, чтобы меня привязывали к кровати. Как ты думаешь, можно доверять силе тяжести?
  - Да. Как смерти.
  - Не знаю. Ты еще никогда не летал?
  - На самолете?
  - Что самолет, - говорит она с легким пренебрежением. - Это каждый может. Нет, во сне.
  - Да, летал. Но разве это тоже не каждый может?
  - Нет.
  - Я думаю, каждому хоть раз да казалось, что он летает во сне. Это одно из самых распространенных сновидений.
  - Вот видишь - отвечает она. - И ты еще доверяешь силе тяжести. А что, если она в один прекрасный день перестанет действовать? Что тогда? Мы же будем носиться в воздухе, как мыльные пузыри. Кто будет тогда в лучшем положении? Тот, у кого окажется свинец в ногах или самые длинные руки? И как тогда слезть сидящему на дереве?
  - Не знаю. Но тут и свинец в ногах не поможет. Ведь и он тогда станет легким, как воздух.
  В ней вдруг появляется что-то шаловливое. Луна освещает ее глаза, и кажется, будто в их глубине горит бледное пламя. Она откидывает волосы, в холодных лунных лучах они совсем бесцветны.
  - Ты сейчас похожа на ведьму, - говорю я, - на молодую и опасную ведьму.
  Она смеется.
  - На ведьму, - шепчет она. - Наконец-то ты догадался! Сколько же это тянулось!
  - Боишься, - шепчет она. - Ты всегда боишься.
  - Я не боюсь, - бормочу я.
  - Чего? Чего ты боишься?
  Я не отвечаю. И страх вдруг исчезает. Серо-синие губы её прижимаются к моему лицу, вся она холодная, меня же трясет озноб ледяного жара, по телу бегут мурашки, только голова пылает, я ощущаю зубы , она стоит подле меня, как стройный, поднявшийся на задние ноги зверь, призрак, дух, сотканный из лунного света и желания, покойница, нет, живая, воскресшая покойница, ее кожа и губы холодны, жуть и запретное сладострастие охватывают меня, точно вихрь, я делаю отчаянное усилие, вырываюсь и так резко отталкиваю ее, что она падает навзничь...
 
 
  ... проникают сумерки. Они затягивают его почти незримой серой вуалью. Мир еще остается таким же, каким был, - свет в саду, зелень и желтизна аллей, две пальмы в больших майоликовых вазонах, небо с полями облаков, за селом - далекий город с пестротою серых и красных крыш, - но все уже другое, сумерки изолировали каждый предмет, покрыли его лаком преходящего, как хозяйка заправляет уксусом тушеное мясо, и подготовили для ночных теней, которые, подобно волкам, сожрут его. Осталась только я, вцепившаяся в последний канат света, но и я уже втянута им в драму вечера, хотя он никогда не был драмой и становится ею для нас лишь потому, что он знаменует собой исчезновение, и мы это знаем. Но с тех пор, как мы узнали, что должны умереть, и потому, что мы это узнали, идиллия превратилась в драму, круг - в копье, становление - в исчезновение, крик - в страх, бегство - в приговор.
  Я крепко держу её в объятиях. Она дрожит, смотрит на меня и прижимается ко мне, а я обнимаю ее, мы обнимаем друг друга - двое чужих людей, которые ничего не знают друг о друге и обнялись потому, что не понимают друг друга, и один видит в другом не того, кем тот является на самом деле; и все-таки они черпают утешение даже из этого непонимания, двойного, тройного, бесконечного; и все-таки это единственное, что, подобно радуге, кажется мостом там, где никакого моста не может быть и где есть лишь отражение друг в друге двух зеркал, многократно повторяющееся и уходящее в пустоту все более отступающей дали.

[Mike]

                        Идрёный пипец по японски.


и это естественно
потому что такова политика тапковских манегров
а манегры - обоими глазами косят
на хозяина
хозяин - инкогнидо
и ваще свехчеловег
а потому весь техперсонал - понятия не имеет где находится и что делает
потому что так рентабельней
решения принимет какая ни то кириенка
т.е. народный самурайский артист
он ваще по картам работает
по тем что чапаев спасал
у него целый чемодан этих карт
а то бывает
высыпит из самурайского горшка ихнюю самурайскую картоху
и давай стратегические планы строить
или - цырк никулина на совещание вызовет
короче - замполито
ему лучше ничего не докладывать и ни о чом не спрашивать
а то такое решение выдаст - за сто лет не расхлебаеш
могли бы конешно в китае одного инженера нанять
но у китайцев на самураев такой зуб нарисован - шо годзила отдыхает
выход - длительная командировка на багамы

[Mike]

                       Сладкая парочка


  атэизм отритцает познание через реальность
  адэизм - отритцает познание через абстракции
  это такая детская загадка
  чорное на двух ногах
  два одноногих негра инвалида
  которые держаться друг за друга что б не упасть
  а инвалиды они вовсе не потому
  что у них по ноге не хватает
  а потому что всё что у них есть - это одна нога
  у одного - левая
  у другого - правая
  иметь две ноги
  и не дай Бо что ещо - они не хотят
  а потому - пишут книги по философии

[Mike]

                               Шастье

  вперёд пойдёт - кисельные топи с молочным омутом
  налево - пиво,но зашиворот
  направо - и говорить не хочется - по ушам чичот,а врот - нини
  назад повернёт - просто незнамо шо,сахар медович с кербером псоевичем     псалмы поют :
  так то оно так
  но
  не точ то б дескать
  а то б конечно
 
  так вот жывёш и не знаеш какое оно - шастье
  а оно - вот оно
  и ходить никуда не нать

[Mike]

мои походы по бабам-с
когда нить чем нибудь да кончаться
нынче
агния Бардо читала стихи
наверное свои
было что то и про меня
оццэнь потэтицкое

боров лучезарный
в яме полной отбросов
кишащей парзитами
испражняющийся мирами

ну где то вот так
помне - так оцнь потэтично

[Mike]

Вернулся из самопровозглашонной командировки.
Поповоду перехода из тела в тело - набрался опыта.
Шкура пока не приросла - мою начпьство жывьём содрало.
Стал серополосатым.
Жду чего то.
Что то должно произойти вближайшэм.
Новостей много,особливо по этому миру.
Грустные.

[Люся]

что-то произойдет всегда
пока не случится отсутствие новостей.

[Mike]

А что всё так безлюдно?
Я тут пока казённого вина попить настроился,потом с Цийпра две недели выдиралсо.
В странном месте побывал - деревня йогов.
Ну еда там вполне полезная.
А вот моск засирают пополной.
Таскать йога для блондинок.
Слово йога происходит от руского ага - в данном случае - синтетическая смерть.
То биш - мокша.
Тело консервируется,а так называемая душа бродит неприкаянной и не растворяеся в Воде.
Эрзацбессмертие.
Чуть покруче бальзамирования.
Но наглосексы ане жыж сверхъаблизьяны.
Ане жыж круче самого варёного яйца...

[Карла]

да вам писателем надо стать, те более что своеобразный стиль у вас уже есть)))

[Mike]

Пейсатилем я давеча был ужэ...
Раз этак нексколько.
Но потом - зарёкся.
Один хрен с этого толку никакого.
Ну так ежэли помелочи.
Последний раз - привёл несколько учеников к Жолтому Господину.
А сам не остался.
Он и обиделся...

Ну это было взамен пипиграфа.
А щас будет дэргроссэ порча настроения.
Всем.