Хренология (записки сумасшедшего учлёта)

[Mike]

Любовь

палоцку ?
вашебнайу ?
знаем знаем
конус тьмы
в верхней части лицо угадывается
а в угадываемых руках
палоцка
валшебная

эт те кто спасения и вечной жызни молил
т.е. клянчил
ежели что
могу рассказать
я к ним в гости наоборот ходил
правда потом долго липкую грязь с себя соскабливал

[Mike]

тому кто зделал эту хню на меня
и моих друзей
посвищаеца

я найду тебя
и придумаю самую гнусную скаску
из того
на что хватит у мине фантазии
и йа тебе незавидую
потому что мои скаски всегда сбываюца
запомни
всегда

[Mike]

концовка будет близирно такая
ты будеш долго и мучительно кормить собою червей
и плакать над их горемычной судьбой
каррррррррррЪ

[Mike]

помоему интересно получилось ?

[Mike]

кстате
что интересно
я нашол того
кто кормит собой червей

хреновый из меня инквизитор
жалко мне его
хуч убей

[Mike]

Опять - не только буквы,но и слова все сказаны.Плагиат одним словом.


                            Туман.




Годы ли прошґли? Или только дни? Словно туман...когда нет никаких мыслей.
 
 
  Луга светятся в блеске позднего лета. Лежишь на лугу, голова утонула в высокой траве, травинки клонятся из стороны в сторону, они весь мир, ничего больше не существует, кроме легкого их покачивания в ритме ветра. Там, где одна трава, ветер пробегает по ней, тихо звеня, точно коса вдали, а если среди травы растет щавель, звук ветра темнее и глубже. Нужно долго лежать и слушать, пока уловишь его.Но тогда тишина оживает. Крохотные мушки с черными крылышками в красных точках густо осыпали султаны щавеля и покачиваются вместе с ними. Шмели, как маленькие аэропланы, гудят над клевером. Божья коровка одиноко и упорно взбирается на самый кончик высокой травинки. Муравей добрался до моей куртки и скрылся в туннеле рукава. Он тащит за собою сухую былинку, она гораздо больше его самого. Ощущаю легкое щекотанье на коже и не знаю, муравей ли то или былинка тянут хрупкую полоску жизни по моей руке, вызывая легкую дрожь. Но друг в рукав дунул ветерок, и я чувствую: самое нежное прикосновение любви должно показаться грубым по сравнению с этим ласкающим кожу дыханием.
  Прилетают, покачиваясь, бабочки, настолько послушные ветру, что кажется - они плывут на нем, белые и золотые паруса в нежном воздухе. Они опускаются на цветы, и вдруг, открыв глаза, я вижу двух бабочек, неподвижно сидящих у меня на груди - одна словно желтый лепесток в красных точках, другая распростерла бархатные темнокоричневые крылышки с павлиньими фиолетовыми глазками. Светлое небо парит над изумрудом трав, и стрекоза, с сухим потрескиванием прозрачных крылышек, останавливается прямо над моими ботинками.В воздухе реют серебряные паутины - сверкающие нити бабьего лета. Они повиают на стеблях и листочках, ветер приносит их ко мне, они опускаются на руки, на одежду, ложатся на лицо, на глаза, укрывают меня всего. Мое тело, только что принадлежавшее мне, превращается в луг. Очертания тела сливаются с землей, оно уже не живет отдельной жизнью, оно растворилось в солнечном свете,его больше нет.

[Mike]

Сквозь обувь, сквозь поры одежды проникает дыхание трав, дыхание земли, волосы мои овевает движущееся небо - ветер. И кровь бьется о стенки моей кожи, она поднимается навстречу вторгшимся пришельцам, кончики нервов выпрямляются и трепещут, вот я ощущаю уже лапки бабочек у себя на груди, и ход муравья эхом повторяется в кровеносных сосудах... Потом волна поднимается выше, последнее сопротивление тает, и я лишь холм без имени,луг, земля...
  Бесшумно свершают свой круг соки земли - вверх, вниз, а вместе с ними свершает круг и моя кровь; они несут ее на себе, она стала их частью. В теплом сумраке земли течет она, сливаясь с голосами кристаллов и кварцев, она - в таинственном звуке тяжелых капель, стекающих к корням цветов и трав, а капли эти, собираясь в тонкие нити ручейков, ищут своих путей к родникам. И вместе с ними она, моя кровь, вырывается из земли, она - в ручьях и реках, в блеске берегов, в морском просторе и влажном серебре испарений, которые солнце снова однимает к облакам; она кружит и кружит, унося мою плоть, размывая ее в земле и в подземных потоках, медленно и безболезненно исчезает мое тело - его уже нет, остались одни ткани и оболочки, оно превратилось в журчание подземных источников, в говор трав, в веющий ветер, в шумящую листву, в беззвучно звенящее небо. Луг вошел в меня,цветы прорастают насквозь, их венчики покачиваются сверху, я поглощен,забыт,я несусь в потоке под маками и желтыми кувшинками, а над ними реют бабочки и стрекозы...
  Еле-еле заметное движение, затаенное содрогание... Что это? Последняя дрожь перед концом? Или это колышутся маки и травы? Или только ручейки журчат между корнями деревьев? Но движение усиливается. Оно становится ровнее, переходит в дыхание, в биение пульса; волна за волной возвращается назад - назад из рек, деревьев, листвы и земли... Круговорот начинается сызнова, но он уже не опустошает меня;наоборот он приносит с собою нечто, что наполняет меня и остается во мне, он становится трепетанием, ощущением, чувством, руками, телом... Я открываю глаза...

[Mike]

Плагиат чистой воды. Обычно плагиаторы стараются замаскировать то,что все слова давным-давно кем то сказаны,и они лиш пытаются думать чужие мысли.


                                               Он.Она.

Он стоял вдверях.
  Она - у окна.
  Протянутые навстречу руки так и не встретились - между ними вздыбился пол.
 
  (Кот)


 - Как хорошо, что ты опять здесь. - говорит она, и лицо ее сияет. - Где ты пропадал столько времени?
  - Где ты был? - спрашивает она еще раз.
  - Где-то там, за стеной...
  Она смотрит на меня испытующе.
  - За стеной? Зачем? Ты там что-нибудь ищешь?
  - Наверное, но если бы я хоть знал что.
  Она смеется.
  - Брось! Сколько ни ищи, ничего не найдешь.Ты не тот, за кого ты себя принимаешь.Это скучно, - говорит она - отчего ты непременно хочешь всегда быть тем же самым?
  - Да, отчего? - повторяю я удивленно.Ты права.И почему я о себе такого высокого мнения?
  - Но ведь в конце концов ветер все развеет. Почему ты не хочеш этого признать?А ведь сам решительно ничего не знаеш. Даже того, какая бывает трава ночью, когда на нее не смотришь.
  - А какая же она может быть? Наверно, серая или черная. И серебряная, если светит луна.
  Она смеется.
  - Ну, конечно.Этого ты тоже не знаешь.
  Она останавливается. Порыв ветра проносится мимо нас, а с ним вместе - пчелы и аромат цветов. Ее желтая юбка надувается парусом.
  - Травы тогда просто нет, - заявляет она.
  Мы идем дальше.
  - А что же тогда есть вместо травы?
  - Ничего. Только когда взглянешь, она тут как тут. Иной раз, если очень быстро обернешься, можно это уловить.
  - Что именно? Что ее нет?
  - Не это, а то, как она стремглав возвращается на место - трава и все, что позади нас. Предметы - точно слуги, которые ушли на танцы. Все дело в том, чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь еще увидеть, что их нет... Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда и не исчезали.
  - Кто? - спрашиваю я очень бережно.
  - Предметы. Все, что позади тебя. Оно только и ждет, чтобы ты отвернулся и можно было бы исчезнуть.
  Я обдумываю ее слова. Вероятно, это такое ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.
  - А меня разве тоже нет, когда ты отвертываешься?
  - И тебя тоже. Ничего нет.
  - Ах так, - отвечаю я с некоторой обидой. - Но ведь для себя-то я все время тут? Как бы я быстро ни обернулся.
  - Ты повертываешься не в ту сторону.
  - Разве и при этом есть разные стороны?
  - Для тебя есть.

[Mike]

 - А ты сама? Как обстоит дело с тобой?
  Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.
  - Я? Меня же вообще здесь нет.
  - Вот как! Но для меня ты все-таки здесь.
  Выражение ее лица меняется. Она снова узнает меня.
  - Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаще?
  - Я же твержу тебе это постоянно.
  - Недостаточно. - Она прислоняется ко мне. Я чувствую ее дыхание.
  - Всегда недостаточно, - говорит она, вздохнув. - Почему этого никто не понимает? Эх вы, статуи!
  Статуи, мысленно повторяю я. Что же мне еще остается? Я смотрю на нее, она прекрасна, она меня волнует, она влечет к себе, каждый раз, когда мы вместе, словно тысячи голосов начинают говорить по проводам моих артерий, а потом все вдруг обрывается, как будто все их неправильно соединили, я чувствую растерянность, и в душе остается только смятение.
  Она ступает, словно танцовщица, среди тюльпанов и садится посреди клумбы.
  - А вот их ты слышишь?
  - Конечно, - заявляю я с облегчением. - Каждый их услышит. Это колокола. Они звучат в фа-диез мажоре.
  - Что такое фа-диез мажор?
  - Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.
  Она раскидывает широкую юбку среди цветов.
  - А во мне они теперь звонят?
  Я киваю и смотрю на ее узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю я. Она срывает тюльпан и задумчиво разглядывает раскрывшийся цветок и мясистый стебель, на котором каплями выступает сок.
  - Вот это совсем не пленительно.
  - Хорошо, пусть колокола звонят в до мажоре.
  - Непременно в мажоре?
  - Это может быть и минор.
  - А не может быть и то и другое одновременно?
  - В музыке не может, - говорю я, загнанный в тупик. - В ней существуют известные принципы. Либо одно, либо другое. Или одно после другого.
  - Одно после другого! - Она смотрит на меня с легким презрением.
  - Вечно ты находишь отговорки,отчего?
  - Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.
  Она вдруг встает и отшвыривает тюльпан, который держала в руках. Одним прыжком она оказывается на дорожке и решительно отряхивает платье. Потом приподнимает его и рассматривает свои ноги. На ее лице гримаса отвращения.
  - Что случилось? - испуганно спрашиваю я.
  Она указывает на клумбу:
  - Змеи.
 

[Mike]

Я смотрю на цветы.
  - Нет там никаких змей.
  - Есть! Вон они! - И она указывает на тюльпаны. - Разве ты не видишь, чего они хотят?Я сразу почувствовала.
  - Ничего они не хотят. Цветы как цветы, - тупо настаиваю я.
  - Они ко мне прикоснулись! - Она дрожит от омерзения и все еще не сводит глаз с тюльпанов.
  Я беру ее за плечи и повертываю так, что клумбы ей больше не видно.
  - Теперь ты отвернулась, - говорю я. - Теперь их тут уже нет.
  - Не пускай их ко мне! Растопчи их!
  - Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как трава ночью и все предметы.
  Она прислоняется ко мне.Она прижимается лицом к моему плечу.
  - А ты уверен? - спрашивает она. И я чувствую, как ее сердце бьется возле моей руки.
  - Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.
  - Не пускай их ко мне,
  - Не пущу, - заверяю я ее.
  Мы медленно идем обратно. Она как-то сразу устает.
  - А зачем нужно то и дело есть?
  - Чтобы не умереть.
  - И опять ты лжешь, - говорит она устало, как будто безнадежно непонятливому ребенку.
  - Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду.
  - Вот как? А камни тоже едят?
  - Разве камни - живые?
  - Ну конечно. Они самые живые.Ты разве не знаешь, что такое кристалл?
  - Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть, все это вранье.
  - Чистый экстаз... - шепчет она - совсем другое, чем те вон... - И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам.
  - Не покидай меня - шепчет она.
  - Я тебя не покину.
  - И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!
  - Я не уйду.

[Mike]

Началось все это когда она вдруг подошла ко мне в парке и заговорила, словно мы давно друг друга знаем. Такие случаи нередки - здесь находишься по ту сторону всяких формальностей, заговариваешь, когда хочешь, без долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на уме, и не беда, если собеседник не поймет, это дело второстепенное. Никто никого не старается убедить или что-нибудь доказать,собеседники нередко говорят о совершенно разных вещах, но отлично понимают, о чем речь, именно потому, что один другого не слушает.
  Поэтому я не удивился, когда она подошла ко мне и заговорила,я только удивился, какая она красивая, действительно настоящая.
  В этот день то сияло солнце, то набегал порывами дождь, дул ветер, воцарялась внезапная тишина. Все шло вперемежку: один час это был март, следующий - апрель, потом сразу вклинивался кусок мая и июня. А тут еще появилась она неведомо откуда, действительно неведомо откуда, из тех областей, где стерты все границы, где искаженный свет, подобный вспыхивающему в небе беглому свету северного сияния, висящая в небе, не ведающем ни дня, ни ночи,и - лишь эхо собственных лучей, отзвук отзвука, тусклый свет потустороннего и безвременных пространств.
  Она вызвала во мне смятение с первой же минуты и вот я сидел и с изумлением смотрел на нее, словно она невесома и парит в воздухе,а я лишь с трудом бреду за ней, спотыкаясь. Кроме того, в ее словах не раз сквозила странная мудрость. Только мудрость эта была как-то смещена и открывала вдруг необозримые дали, от которых начинало биться сердце; а как только хотелось эти дали удержать, их затягивали туманы и сама она была уже где-то совсем в другом месте.
  Она поцеловала меня в первый же день, и сделала это так просто, что, казалось, не придавала поцелую никакого значения; и все-таки я не мог не ощутить его. Я живо почуствовал этот поцелуй, и он взволновал меня, но потом волна словно ударилась о барьер рифа - и я понял, что поцелуй предназначался вовсе не мне, а кому-то другому, персонажу ее фантазии, выброшенному на поверхность ее сознания скрытыми подземными потоками,и,не имеет ни корней, ни отношения к ней самой.
  И я смутно ощущал неуловимое одиночество, когда мы оставались в пустой церкви, наедине с сумерками и звуками органа, только мы двое, словно единственные люди на свете, соединенные хмурым светом,аккордами и дождем, и все же навеки разлученные, без всякого моста от одного к другому, без взаимопонимания, без слов; и только странно рдели сторожевые огоньки на границах жизни внутри нас - мы их видим и не понимаем, я по-своему, она по-своему, словно глухонемые слепцы, хотя мы не глухи и не немы, не слепы, а потому оказываемся еще беднее и оторваннее от всего. Чем именно было вызвано в ее душе желание подойти ко мне? Я этого не знал и никогда не узнаю, истоки ее желания погребены под щебнем и оползнями, - но я все-таки не могу понять, почему эти странные отношения вызывают во мне такую смятенность: я же знал, что видит она во мне не меня, и все же наши встречи будят тоску о чем-то неведомом, потрясают, и порой делают меня то счастливым, то несчастным без всякого смысла и причины.
   Мы живем обрывками одной жизни, обрывками второй и третьей жизни; они друг с другом не связаны, да мы и не можем их связать. Поэтому мне не так уж трудно понять её. И ей, пожалуй, это даже легче дается, чем мне: когда она живет в одной жизни, она забывает обо всех остальных. У меня же все идет вперемешку - от всего этого что-то остаётся и тревожит душу.
  От всего этого нельзя просто отмахнуться. Неожиданно всплывает оно на поверхность,вновь и вновь, непримиримое в своих противоречиях.

[Mike]

- Ты опять меня покинул. А в прошлый раз обещал остаться здесь. Где ты был?
  - Я тебя не покинул, - отвечаю я. - Уходил - да, но не покинул.
  - А где ты был?
  - Там, где-то в городе.
  - Зачем?
  - И сам не знаю. Ведь делаешь очень многое, сам не зная зачем...
  - Я тебя искала сегодня ночью. Светила луна - не такая, как вон та - багровая, тревожная, которая лжет, нет, другая - прохладная, ясная, ее пить можно.
  - Наверное, было бы лучше, если бы я находился здесь, - отвечаю я, откидываюсь на спинку скамьи и чувствую, как от неё на меня веет покоем. А как же можно пить луну?
  - С водой. Очень просто. У нее вкус опала. Сначала ее даже не очень ощущаешь, только потом чувствуешь, как она начинает в тебе поблескивать.
  Она светит прежде всего из глаз. Но света зажигать нельзя. При свете она меркнет.
  Я беру ее руку и прикладываю к своему виску.Рука у нее сухая и прохладная.
  - А как ее пьют с водой? - спрашиваю я.
  Она отнимает у меня руку.
  - Ночью нужно открыть окно и подставить под лунный свет стакан с водой
  - вот так. - Она вытягивает руку. - И луна попадает в него. Ее видно в нем, стакан становится светлым.
  - Ты хочешь сказать - она отражается в стакане?
  - Нет, не отражается. Она в нем. - Она смотрит на меня. - Отражается? Что ты хочешь сказать?
  - Отражение - это картина в зеркале. Можно отражаться во многих предметах, если у них гладкая поверхность. И в воде. Но это не значит, что мы в ней.
  - Гладкая поверхность? - Она вежливо и недоверчиво улыбается. - В самом деле? Удивительно!
  - Ну конечно. Когда ты стоишь перед зеркалом, ты же видишь себя в нем.
  Она снимает туфлю и смотрит на свою ногу. Ступня у нее узкая, длинная и не изуродована мозолями.
  - Что ж, может быть, - отвечает она все еще с равнодушной вежливостью.
  - Не может быть. Наверняка. Но то, что ты видишь, - это не ты. Это только отражение, не ты сама.
  - Конечно, не я. Но где же я сама, когда я вижу свое отражение?
  - Ты стоишь перед зеркалом. Иначе оно не могло бы тебя отразить.
  Изабелла снова надевает туфлю и смотрит на меня.
  - Ты уверен?
  - Совершенно уверен.
  - Я - нет. А что делают зеркала, когда они одни?
  - Отражают то, что есть.
  - А если ничего нет?
  - Так не бывает. Всегда что-нибудь да есть.
  - А ночью? Во время новолуния, когда совсем темно, что же тогда они отражают?
  - Темноту, - отвечаю я не очень уверенно, ибо как может отражаться глубочайший мрак? Для отражения всегда нужно хоть немного света.
  - Значит, зеркала мертвы, когда совершенно темно?
  - Может быть, они спят, а когда возвращается свет - просыпаются.
  Она задумчиво кивает и туго натягивает платье на коленях.
  - А они видят сны? - вдруг спрашивает она. - Кто видит сны?
  - Да зеркала!
  - Мне кажется, они всегда видят сны, - отвечаю я. - Они весь день только это и делают. Им снимся мы. И снимся наоборот. То, что у нас бывает справа, в них слева, а то, что слева, - справа.
  Она повертывается ко мне.
  - Значит, они - наша оборотная сторона?

[Mike]

Я соображаю. Кто знает, что такое на самом деле зеркало?
  - Вот видишь, - говорит она. - Перед тем ты уверял, будто ничего там нет. А выходит, что в них наша оборотная сторона.
  - Только пока мы перед ними. А когда уходим, ее уже там нет.
  - Откуда ты знаешь?
  - Это же видно. Когда уходишь от них и оглядываешься, нас уже там нет.
  - А если они нас только прячут?
  - Как они могут прятать? Они же все отражают. На то они и зеркала. Зеркало ничего не может скрыть.
  Между бровей у неё появляется морщинка.
  - А куда же оно тогда девается?
  - Что именно?
  - Да изображение! Другая сторона. Что же, оно прыгает обратно в нас?
  - Этого я не знаю.
  - Оно ведь не может потеряться?
  - Оно и не теряется.
  - Так где же оно? - настаивает она. - В зеркале?
  - Нет. В зеркале его уже нет.
  - Оно должно быть там - откуда ты знаешь, что нет? Ты его не видишь.
  - Другие люди тоже видят, что моего изображения там уже нет. Они видят только свое собственное, когда стоят перед зеркалом. И ничего другого.
  - Они заслоняют его. Иначе где же остается мое? Оно должно быть там.
  - Оно там и есть, - отвечаю я, жалея, что затеял весь это разговор.
  - Когда ты подходишь к зеркалу, оно опять появляется.
  Она чем-то вдруг взволнована. Она становится коленями на скамью. Ее черный узкий силуэт выделяется на фоне желтых нарциссов; в сумраке душного вечера кажется, что они из серы.
  - Значит, оно у них внутри, а перед тем ты говорил, что его там нет.
  Она сжимает мне руку, все ее тело дрожит. Я не знаю, что мне сказать, чтобы успокоить ее.Мне вдруг кажется, что в зеркалах есть действительно какая-то тайна.
  - Где оно? - шепчет она и жмется ко мне. - Скажи мне, где оно? Неужели везде осталась какая-то часть меня? Во всех зеркалах, в которые я смотрюсь? А сколько я видела их! Не сосчитать! И неужели я в них во всех разбросана? И каждое что-то у меня отняло? Тонкий отпечаток? Тоненький ломтик меня? Неужели зеркала распилили меня, словно кусок дерева? Что же от меня тогда осталось?
  - Все в тебе осталось, - отвечаю я. - Наоборот, зеркала еще что-то прибавляют к человеку. Они делают этот добавок зримым и отражают кусок пространства, а в нем - озаренный кусок тебя самой.
  - Меня самой? - Она все еще не выпускает моей руки. - А если все не так? Если все эти куски лежат погребенными в тысячах и тысячах зеркал? Как их вернуть? Ах, никогда их не вернешь! Они пропали, пропали навсегда! Мы стерты, мы как статуи, у которых соструганы лица. Где мое лицо? Мое первоначальное лицо? То, которое было у меня до всяких зеркал? До того, как они начали обкрадывать меня?Где оно? - шепчет она. - Где всё? Где мы вообще? Все бежит и проносится, как ветер, и тонет, тонет. Держи меня крепче! Не отпускай меня! Разве ты их не видишь? - Она пристально смотрит на мглистый горизонт. - Вон они летят. Все эти мертвые отражения. Они приближаются и жаждут крови. Ты не слышишь шелеста их серых крыльев? Они мечутся, как летучие мыши. Не подпускай их!
   Я крепко держу ее и смотрю в вечерний сумрак, который становится все глубже, глубже. Воздух тих, но из деревьев, растущих вдоль аллеи, теперь медленно выступает темнота, точно беззвучный отряд теней. Он словно хочет окружить нас и выходит из засады, чтобы отрезать нам путь.

[Mike]

  - Пойдем, - говорю я, - нам пора! За Деревьями будет светлее. Гораздо светлее.
  Но она противится и качает головой. Ее волосы касаются моего лица, они мягкие и пахнут сеном, и лицо у нее мягкое, я ощущаю тонкие косточки, подбородок и надбровные дуги и вдруг снова испытываю глубокое изумление от того, что за границами этого тесного мирка существует огромная действительность, живущая по совсем иным законам, и что эта головка, которую я без труда могу обхватить руками, видит все по-иному, чем я, - каждое дерево, каждую звезду, любые отношения между людьми и даже самое себя. В ней заключена другая вселенная. И на миг все перемешивается в моем мозгу, и я уже не знаю, что такое подлинная действительность - то, что я вижу, или то, что видит она, или то, что бывает без нас и чего мы никогда не познаем, ибо в данном случае происходит то же самое, что с зеркалами, они тут, когда мы тут, но отражают всегда только наш собственный облик. Ни за что, ни за что не узнаем мы, каковы они, когда остаются одни, и что кроется за ними; ведь они - ничто, и вместе с тем они же способны отражать, поэтому должны быть чем-то; но никогда не выдадут они своей тайны.
  - Пойдем, - говорю я. - пойдем. Ни один человек не знает, кто он, откуда и куда идет, но мы вместе, и это одно, что нам дано познать.
  Я увлекаю ее за собой. А если все разрушится, думаю я, может быть, действительно не останется ничего, кроме этого маленького "вместе", которое ведь тоже лишь утешительный обман, ибо когда один человек другому по-настоящему необходим, он за ним не может следовать и его поддержать, - я это испытывал не раз, глядя в мертвые лица моих товарищей. У каждого своя смерть, он должен пережить ее в одиночку, и тут никто не в силах ему помочь.
  - Ты не покинешь меня? - шепчет она.
  - Нет, я тебя не покину.
  - Поклянись, - говорит она и останавливается.
  - Клянусь, - отвечаю я, не задумываясь.
  - Хорошо - Она вздыхает, как будто многое теперь стало легче. - Только не забудь. Ты так часто забываешь.
  - Я не забуду.
  - Поцелуй меня.

[Mike]

 Я смотрю в ночь. Все вдруг кажется мне очень чужим, И сквозь привычную картину сада властно и безмолвно проступает что-то иное, дикое, и оно отбрасывает привычное, словно пустую оболочку.
   "Где же мое первое лицо? Мое лицо до всяких зеркал?" - размышляю я. - Первоначальный ландшафт, до того как он стал вот этим ландшафтом.
  Сохранилось ли у нас какое-то знание об этом? Или мы пойманы в сети понятий и слов, логики и обманщика разума, а за ними одиноко горят первоначальные пламена, к которым у нас уже нет доступа, оттого что мы превратили их в полезное тепло, в кухонное и печное пламя, в обман и достоверность, в турецкую баню потеющей философии. Где они? Все ли еще стоят неуловимые, чистые, недоступные, за жизнью и смертью, какими они были до того, как превратились для нас в жизнь и смерть? Или они, может быть, теперь горят только в тех, кто живет в комнатах за решетками, кто сидит на полу или неслышно крадется, уставясь перед собой невидящим взглядом, ощущая в своей крови родную грозу?
  Где граница, отделяющая хаос от стройного порядка, и кто может перешагнуть через нее и потом возвратиться? А если ему это и удастся - кто в состоянии запомнить то, что он увидел? Разве одно не гасит воспоминаний о другом? И кто безумен, отмечен, отвергнут - мы ли, с нашими замкнутыми и устойчивыми представлениями о мире; или те, другие, в ком хаос бушует и сверкает грозовыми вспышками; те, кто отдан в жертву беспредельности, словно они комнаты без дверей, без потолка, словно это покои с тремя стенами, в которые падают молнии и врывается буря и дождь, тогда как мы гордо расхаживаем по своим замкнутым квартирам с дверями и четырьмя стенами и воображаем себя выше тех лишь потому, что ускользнули от хаоса? Но что такое хаос? И что такое порядок? В ком они есть? И зачем? И кому удастся когда-нибудь из них выскользнуть?
  Над краем парка проносится тусклая вспышка, и лишь спустя долгое время на нее отвечает очень далекое ворчание. Подобно залитой светом каюте, наша комната плывет среди ночи, в которой нарастает угроза, точно где-то пленные гиганты сотрясают свои цепи и готовы вскочить и уничтожить наше племя карликов, заковавших их на краткий срок.
  Что, если бы их всех пронзила внезапная молния незнания и они объединились бы для мятежа; что, если бы они разбили замки, сломали болты и, как пенящаяся серая волна, плеснули бы вверх по лестнице и окружили эту освещенную комнату, эту каюту и, как волны, неудержимо помчали бы ее во мрак и в то безыменное, еще более мощное, что стоит за мраком?
  Я оборачиваюсь. Служитель веры и служитель науки сидят в лучах света, озаряющего их. Для них мир - не смутная, трепетная тревога, он не ворчанье бездны, не грозовые вспышки в леденящем эфире - они служители веры и науки, у них есть отвес и лот, весы и меры, у каждого свои, но это их не тревожит, они уверены в себе, у них есть имена и фамилии, которые они могут наклеивать на все, словно этикетки; они крепко спят по ночам, они стремятся к определенной цели, и этого для них достаточно, и даже ужас, даже черный занавес перед самоубийством занимает соответствующее, определенное место в их существовании, оно имеет название, классифицировано и потому стало неопасным. Убивает только безыменное или то, что взорвало свое имя.
  - Молнии, - замечаю я.
  Наука поднимает голову.
  - В самом деле?
  Наука как раз занят разъяснением недуга, именуемого шизофренией. Его смуглое лицо от увлечения слегка порозовело. Он рассказывает о том, как страдающие этой болезнью способны с быстротою молнии словно переноситься из одной личности в другую - в старину таких больных считали то святыми и провидцами, то одержимыми дьяволом - и народ относился к ним с суеверным почтением. Потом он начинает философствовать о причинах болезни, и я вдруг удивляюсь, откуда ему все это известно и почему он называет шизофрению болезнью. Разве нельзя было бы с таким же успехом считать ее особым видом душевного богатства? Разве в самом нормальном человеке не сидит с десяток личностей? И не в том ли разница только и состоит, что здоровый в себе их подавляет, а больной выпускает на свободу? И кого в данном случае считать больным?
  Я подхожу к столу и выпиваю свой стакан вина. Вера смотрит на меня с благоволением; Наука - так, как смотрят на совершенно неинтересный случай. Только сейчас я ощущаю вкус вина: я чувствую, что оно хорошее, установившееся, вызревшее и не легкомысленное. В нем уже нет хаоса, думаю я. Вино претворило его, претворило в гармонию. Но претворило, а не просто заменило одно другим. Оно не уклонилось от хаоса. И вдруг на мгновение, сам не знаю почему, я испытываю невыразимое счастье. Значит, можно! - говорю я себе. - Значит, можно претворить хаос! Значит, существует не только дилемма: или то, или другое. Значит, одно может привести к другому.
  Гроза ворчит и переходит с места на место. Словно беззвучные удары сабель, падают молнии.
  Гроза снова возвращается. Гром усиливается; вдруг, точно поток серебряных монет, дождь низвергается на мостовую. Он отскакивает от нее фонтанчиками водяной пыли, и в лицо веет свежестью.